У Земли на макушке - Владимир Маркович Санин
Вертолет приземляется в Колымском: мы берем на борт проводника — восьмидесятилетнего якута. Пока Савенков выясняет у старика примерное направление полета, Ивана Ивановича окружают колхозники, снабжающие его всевозможными и самыми разноречивыми сведениями о пострадавшем. Здесь есть и бывшие пациенты Махначевского, которые не без основания считают, что наиболее ценные советы могут дать именно они.
— Ты его разрежь, как меня, — советует один, — у него болезнь внутри!
— Помнишь, ты меня стучал? — суетится другой, похлопывая себя по груди. — Постучи его тоже, тогда и резать не надо!
Вооруженный неоценимыми советами, Махначевский садится в вертолет, и мы вновь летим над тундрой, уныло однообразной белой пустыней. Летом я тундру не видел — говорят, она оживает и бывает даже красивой, — но сейчас она безжизненна и скучна, как длинный плохой роман, и ее точно так же хочется быстрее перелистать, потому что не на чем остановиться глазу и ни одной мысли не пробуждает эта белая томящая скука… И среди этого мертвого безмолвия нужно найти ярангу, ту самую иголку в стоге сена, — вот зачем понадобился проводник. Старик показывает пальцем в окно и важно кивает. Я смотрю и не вижу ничего, кроме заснеженных квадратов, но спустя несколько минут даже мой невооруженный глаз различает на снежной простыне тундры мириады точек — вроде мошкары на освещенной солнцем стене, и я догадываюсь, что это олени. Здесь их, наверное, больше тысячи, низкорослых, добродушных животных, благодаря которым и в тундре можно жить, и детей рожать, и даже слушать репортажи о футбольных матчах. Появление вертолета олени встретили хладнокровно: они спокойно продолжали разрыхлять утрамбованный ветрами снег, под которым во всей своей вкусноте неописуемой скрывался ягель.
Но и нам было не до оленей, мы устремились к яранге — незамысловатому шатру из жердей и оленьих шкур. О ярангах я наслышался немало легенд и посему входил не без опаски. Но яранга мне, наверное, попалась образцово-показательная, сооруженная специально к приезду столичного корреспондента: в ней было тепло и уютно. Правда, импортный гарнитур на цыплячьих ножках отсутствовал, многотомных подписных изданий я тоже не заметил, но застланный шкурами пол был чистым, воздух — свежим, а раскаленная буржуйка придавала заброшенному в тундре экзотическому жилью домашнюю простоту.
Но это более поздние впечатления, а сейчас все столпились, глядя, как доктор осматривает пострадавшего. Лицо двадцатипятилетнего парня искажено страданием — у него сложный и очень болезненный вывих плечевого сустава. Иван Иванович сделал обезболивающий укол и успокоил родителей парня, пообещав, что вправлять их Иннокентию вывих он будет в Черском под общим наркозом.
Тем временем я свел знакомство с младшим обитателем яранги, пятилетним мальчишкой в меховом комбинезоне. В этой одежде упитанный, краснощекий карапуз выглядел настолько эффектно, что, появись он на Тверском бульваре, модные мамы, ревниво прогуливающие свои чада, побледнели бы от зависти. Да и объяснялся этот медвежонок с изысканной непринужденностью: дав интервью представителю печати, он потребовал конфету, а когда выяснилось, что с гонораром дело обстоит из рук вон плохо, не стал скандалить. Он просто отвернулся, дав понять, что дядя, у которого нет конфеты, не заслуживает его драгоценного внимания.
Так и закончился обычный санитарный рейс. Если вы разочарованы тем, что он прошел без драматических событий — экстренная пересадка кожи, спасение утопающего и прочее, — то вспомните о том, что одному человеку было очень больно, и от этой боли его избавили. Могу вас заверить, что это не так уж и мало.
Темнело, когда мы возвратились в Черский.
— Ну, интересно? — спросил Седляревич.
— Интересно, — подтвердил я.
— Вот и хорошо. А то полюс, полюс…
Я промолчал. Как-то неудобно было говорить этому доброжелательному пожилому человеку, командиру летного коллектива, что заноза засела крепко и что я все равно решил покинуть гостеприимный Черский и пусть на перекладных, как угодно, но добраться до станции "СП-15".
ШТУРМАН МОРОЗОВ
Я всю жизнь с недоверием отношусь к парадоксам. Чаще всего они — красивая игра ума, причем красоты в них больше, чем ума, а красота во все времена производила и производит большее впечатление, чем ум. Ибо для того, чтобы оценить красоту, особого ума не требуется, а для оценки ума одной красоты не всегда достаточно.
Но в Арктике я понял великую жизненную мудрость парадоксального изречения, которое услышал от одного летчика: "Самая короткая дорога — самая длинная". И наоборот.
У меня, стихийно осознавшего закон Арктики, как раз и получилось наоборот. Добираясь до полюса через Черский, я поступил как человек, который из Москвы в Одессу едет через Алма-Ату. Но если на юге над этим человеком смеялись бы даже грудные дети, то на Севере я заслужил овацию.
— Подумать только, как он мудр и предусмотрителен! — восхищались все.
— Он полетел на полюс не через Диксон, как делают умные люди, а сделал нелепейший на первый взгляд крюк в семь тысяч километров!
А получилось вот что. Из Черского до Диксона я добирался трое суток — на попутных самолетах. Лабусов проводил корреспондента, сдал на руки под расписку знакомому экипажу, и далее меня передавали из экипажа в экипаж, вроде мешка с заказной корреспонденцией. Но каково было мое удовольствие, когда на Диксоне я застал московских киношников, которые вылетели из Москвы раньше меня, но все равно из-за пурги не могли добраться до полюса. Удовольствие потому, что, пока они торчали в гостинице, не смея высунуть носа и проклиная пургу предпоследними и последними словами, я все же побывал в Черском, повидал друзей, налетал много тысяч интересных километров и ничего не потерял во времени.
Более того, в пути мне довелось встретиться с человеком, которого я долгими часами слушал, разинув от внимания рот и забывая о сне. Это был один из старейших штурманов полярной авиации Дмитрий Николаевич Морозов. Он тоже летел на Диксон не так, как все люди, а через Тикси (крюк в несколько тысяч километров и чистый выигрыш во времени несколько дней). Было очень приятно встретить и запросто беседовать с человеком, имя которого вписано в историю полярной авиации, участником самых известных арктических полетов Мазурука, Черевичного, Котова и других патриархов Севера.
За свой век — а Дмитрий Николаевич провел в Арктике больше тридцати лет — он повидал добрую сотню корреспондентов и выработал к ним устойчиво-ироническое отношение. И как штурман и как читатель Дмитрий Николаевич любит
