Наум Шафер - Дворняги, друзья мои...
Всеобщим уважением взрослых и детей пользовался старый цирковой пес. Величественный в своей старости, несмотря на жалкую шкуру с выдранными клоками шерсти, он никогда не ронял собачьего достоинства и ни перед кем не унижался из-за корки хлеба или куска колбасы. В цирке его когда-то обучали разным штукам, и пес многое помнил. Например, когда ему бросали кость, он не спеша подходил к ней, обнюхивал, затем, шаркнув передней ногой, делал поклон в сторону того, кто бросил, и очень осторожно брал зубами (казалось, что губами) кость, медленно отходил в сторону и начинал грызть.
Однажды на кухне у бабушки кто-то опустошил тарелку с котлетами. Бабушка в общем-то сама и была виновата: сняв сковородку с плиты, она поставила ее на низкий подоконник, окно же было настежь раскрыто. Никто ничего не мог доказать, но папа заподозрил собак. Добрый, в сущности, человек, он в ярости мог совершить поступок, которого потом стыдился всю жизнь… Папа пошел в аптеку к дяде Лёве, взял у него пакетик с ядовитым порошком, а затем купил сырого мяса… Я помню, что, возвращаясь из школы, с ужасом обнаружил около церкви труп черно-белой дворняги, которая, съев папино «угощение», отправилась туда, куда любила иногда заглядывать. Я еще не понял, в чем дело, прибежал домой, а во дворе собрались все приказчики во главе с Микой Гудинецким. Они громко обсуждали дикое событие, совершенно нетипичное для города Леово, и начистоту говорили папе в лицо, что о нем думают. Здесь же валялся труп рыжей собачонки.
– Из-за каких-то паршивых котлет отравить трех собак! – с негодованием говорил Мика.
«Как трех? – хотелось мне крикнуть. – Вот же сидит циркач!» И действительно, цирковая собака, живая и невредимая, сидела в стороне и спокойно смотрела на всех своими умными проницательными глазами.
И кто-то из мальчишек стал мне рассказывать, как она уцелела. Он видел, как мой папа бросил ей отравленное мясо. Собака, как всегда, вежливо изогнулась в благодарном поклоне и шаркнула ногой. И тут, видимо, дрогнуло сердце папы. Он бросился к псу и отобрал мясо.
– Ты понимаешь! – с восторгом говорил мальчишка. – Вот это пес так пес! Когда твой папа отобрал у него мясо, он и вида не подал, что обиделся. Постоял, постоял – и вдруг зевнул! Ей-Богу, чтоб я лопнул, чтоб у меня лягушки завелись в животе – зевнул!
Увы, напрасно мы радовались тому, что собака уцелела. Ей была предназначена другая участь – участь позорной смерти.
Это произошло в первые месяцы установления советской власти. Сначала мы ликовали – это был праздник освобождения Бессарабии от румынского владычества. Казалось, каждый житель маленького городка становится активным творцом всеобщего и своего личного счастья. Мы жили в ожидании сказочных чудес… Я долго хранил тетрадный листочек со словами, которые переписала мама с какого-то транспаранта: «Беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даром даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы. В.И. Ленин».
Скоро, очень скоро мы поняли, что новая власть – в руках демагогов. Начали с ликвидации собак, а закончили депортацией почти половины бессарабского населения…
К этому времени я обзавёлся великолепным дворовым псом по кличке Бомбонел. Пёс обычно выпрашивал что-то сладкое – пряники, конфеты, отсюда и его кличка (конфеты – по-румынски «бомбоанэ»). Не знаю, откуда он пришёл. Просто прижился – и всё. Это был здоровенный кобель с лоснящейся светло-коричневой шерстью. Как виртуозно «опоясывала» снежная белизна его голову! Издали казалось, что это белый ошейник. Общительный и ласковый, игривый и серьёзный, пёс был мне предан до самозабвения, неизменно сопровождал в школу, порой терпеливо дожидаясь у ворот все четыре урока. Но брать его с собой в школу становилось с каждым днём опаснее. В городе появились собачьи фургоны, о которых раньше никто не имел представления. По постановлению горсовета, все уличные собаки подлежали уничтожению. И вот по городу стали бегать собаколовы (их вербовали из среды опустившихся молдаван-пьянчуг) с длинными палками, на конце которых были укреплены проволочные петли. Собаколов подкрадывался к жертве, накидывал на голову петлю, слегка оттягивал палку назад. Собака делала резкое движение вперёд, стремясь освободиться от петли, но именно это и губило её: петля, разумеется, тут же захлёстывала ей горло, и собаколов, торжествуя, тащил беднягу к фургону.
Как всё-таки легко люди поддаются низменным страстям! Те самые леовцы, которые всегда благодушно относились к собакам, вдруг превратились в азартных маньяков. Процедура, поимки собак вначале их возмущала, потом начала забавлять, а затем уже превратилась в необходимое зрелище, без которого день казался скучным. Я видел, как, затаив дыхание, Иосепе Кобза, арендовавший у бабушки магазин, наблюдал за собаколовом, который подкрадывался к собаке: успеет ли он накинуть петлю или нет? Выпрыгнет ли собака из петли или дёрнет головой, затягивая её? Помню нянечку, которая, держа за руку маленькую девочку, говорила, глотая от сладострастия слюну: «Смотри внимательно, деточка. Сейчас дяденька набросит проволоку на голову – и нет собачки!» Знакомая пожилая дама, интеллигентная, неоднократно бывавшая в гостях у тёти Енты и говорившая, что она очень любит запах скошенного сена, рассуждала примерно таким образом:
– Конечно, это варварство. Но в каждом из нас спрятан охотничий инстинкт. Я не оправдываю собаколовов, но понимаю их. Вы знаете, я как-то наблюдала за ними… И вдруг начинаю ощущать в себе что-то живодёрское. Мне не стыдно в этом сознаться, ведь я не виновата, это перешло ко мне от далёких предков…
Где мне, мальчишке, было понять, что интеллигентная тётенька начиталась сочинений эпатирующих декадентов?
Мы, мальчики и девочки, не умели философствовать, мы просто жалели несчастных животных… До сих пор не могу забыть, как собаколовы вынуждены были умерщвлять собаку до её сбрасывания в фургон, так как он находился где-то в другом месте, с другой «бригадой». Собаку подвешивали и начинали её колотить палками с двух сторон (примерно так, как выколачивают матрац). Иногда ее приканчивали прямо на земле. Два собаколова поочерёдно (как два кузнеца у наковальни) ритмично наносили палками удары по брюху и голове… Нет, я не умел философствовать. Просто слышал, что на свете есть фашисты (знал, что они убивают евреев в Германии и Польше) и не понимал, какая разница между ними и вот этими собаколовами… Как же могла советская власть поощрять такие изуверские выходки? При румынах мы такого никогда не видели…
А собаколовы старались во всю. Как же – ведь за перевыполнение плана полагалась премия. Вот почему я так боялся за своего Бомбонела, который не умел и не хотел сидеть дома. Собаколовы же принялись ловить всех псов подряд, не только бродячих. А бродячих уже остались считанные единицы. И тогда нелюди с проволочными петлями окончательно обнаглели: потихоньку пробирались в различные дворы и уводили не особенно злых собак, сидевших на цепи. Случалось, что наглецов ловили на месте преступления и давали порядочную взбучку. Но собаколовы вошли во вкус, они умудрялись проникать в чужие дворы не только ночью, но и днём. Во время одного из таких нашествий был пойман Бомбонел. К счастью, его не умертвили, а бросили живого в фургон. Душа моя стонала от боли. Я бегал по улицам и захлёбывался от рыданий. Меня запомнил весь город. Папа на этот раз оказался молодцом. Он нашёл собаколова, поймавшего Бомбонела, и всучил ему пять рублей. Через некоторое время Бомбонел заявился домой – ободранный, голодный и ласково-весёлый. Впервые его кормёжкой занялась бабушка.
