Антони Смит - Две горсти песку
Многие из тех, с кем я встречался, готовя экспедицию, изо всех сил, с полным убеждением в своей правоте старались мне помешать. Мне до сих пор невдомек, как ухитряется существовать наша экономика в этом изменчивом мире, если столько винтиков в ее машине считают своим долгом тормозить любое предложение. Родилась идея — отклонить ее! Выдвинули план — не давать ему ходу! «Ну вот, — говорит служащий какого-нибудь злосчастного учреждения, сделав все, чтобы вам помешать, — сразу дайте мне знать, если я могу еще чем-нибудь помочь».
Экспедиция на воздушном шаре похожа на любую другую экспедицию. Все оказывается куда более сложным, чем представлялось поначалу. Само наше представление о воздухоплавании было опрокинуто, едва мы оторвались от земли. Я-то думал, что мы будем парить над лесами и степями Африки мягко, легко, бесшумно. Грозовые тучи, оборванные стропы, конвульсии шара, подхваченного восходящим потоком, — такие вещи мне и в голову не приходили. Словом, я в корне заблуждался в целом ряде фундаментальных вопросов. Сколько громких слов было мной сказано о прелестях воздухоплавания, когда я еще ступал по земле в Англии и знал об этом чуть больше моего собеседника, но я никому не говорил и не представлял себе, что придет минута, когда я сожмусь в комок на дне гондолы, зажмурюсь и буду молить небо о помощи.
Около часа провисели мы в тот день над озером. Время от времени то один, то другой из нас выпивал глоток воды или съедал банан, причем шкурки мы не выбрасывали, потому что, став хоть немного легче, шар поднялся бы еще выше. В начале перелета он заслонял нас от солнца, но потом тень сместилась, и теперь нас нещадно жгли палящие лучи. Подобно захваченным штилем морякам в старину, которые в отчаянии вонзали ножи в мачту, мы ждали вмешательства внешних сил. И внезапно они вмешались.
Зеленый вымпел неожиданно расправился. Одновременно порыв ветра коснулся наших лиц, и мы тронулись с места. Куда тронулись, не понять поди разберись, когда ветер дует неведомо откуда. Я глянул на альтиметр. Мы спускались (наконец-то!), притом довольно быстро. Вяло свисавший вымпел теперь развевался почти горизонтально, а наша тень решительно направилась к восточному берегу озера. Северо-восточный ветер сменился западным, но разве это так важно? Я живо встал и посмотрел вниз, проверяя, какого рода земля впереди.
Теперь полет протекал в соответствии с моим старым представлением о воздухоплавании. Я сбросил немного драгоценного песка, чтобы притормозить падение, и продолжал смотреть, как приближается берег, инкрустированный содой. С великолепной легкостью мы пересекли границу между водой и сушей. Какими смешными кажутся неприятности, когда они позади! Какими пустяковыми, даже нереальными! Только что внизу была вода, а теперь уже суша. Тень от шара росла по мере того, как приближалась земля. Темные пятна превратились в деревья, еще более темные — в водопои. В камышах можно было разглядеть антилопу. Чуть поодаль — двух газелей. Вот взлетела дрофа. Жираф высокомерно пощипывал листья, не подходя вплотную к дереву.
Мы продолжали опускаться, и я сбрасывал одну горсть песку за другой, не позволяя шару набрать ускорение. При высоте шестьдесят метров конец гайдропа коснулся пыльной земли и потащился следом за нами. Чем большая часть гайдропа ложилась на землю, тем медленнее терял высоту аэростат, наконец он пошел горизонтально вровень с макушками деревьев. Все складывалось как нельзя лучше; нам это казалось волшебством. Ветер был свежий, но ничего опасного, и мы легко проплывали над всевозможными препятствиями на приятной скорости — около двадцати пяти километров в час. Рядом, словно выражая свою симпатию, пролетали птицы. Без устали стрекотали насекомые. Впереди открывались все новые просторы. Мы видели все больше животных. Огромное стадо позвякивающих колокольчиками масайских коров. Зебры. И газели — потанцуют, поскачут и останавливаются. От этого чарующего зрелища душа переполнялась восторгом через край, как у влюбленного, когда захлебываешься от избытка впечатлений, избытка красоты и чувства слияния с чем-то другим, растворения в чудесном и непостижимом. Воздух был теплый, воздух был превосходный. Запахи — упоительные. Виды — изумительные.
Теперь Ален и Дуглас были заняты сверх головы. «Лирика!» — кричали они друг другу, спеша запечатлеть на пленке хотя бы одну десятую окружающего нас чуда. Это слово я потом слышал от них не раз — это своего рода профессиональный термин, которым операторы обозначают всякое красивое зрелище. Операторы должны все поспевать делать — подмечать красивый вид, восхищаться им и в то же время решать технические задачи, чтобы съемка была удачной. Вот и слышишь от них это небрежное «лирика», за которым они скрывают свое волнение, потому что передать ту или иную сцену на пленке слишком трудно, чтобы еще и описывать ее вслух. «Лирика!» — повторили Дуглас и Ален, глядя каждый в свой видоискатель. Ничего не скажешь — зрелище и впрямь было поэтичное.
Естественно, полет на воздушном шаре, как и все, что начинается подъемом, заканчивается спуском. Желательно при этом, чтобы неизбежность сочеталась с целесообразностью, — скажем, если удастся принудить шар сесть возле дороги, такая предусмотрительность сбережет вам потом много усилий. В Африке это почему-то не всегда удавалось, и, уж конечно, мы никак не могли рассчитывать, что за озером прямо по курсу нас будет ждать дорога. Но она нас ждала, притом не простая, а гудронированная, и не какая-нибудь, а Большая северная магистраль, узкой лентой которой двадцатый век перетянул всю Африку от крайнего севера до крайнего юга.
Я сбросил еще песка. Медленно, плавно сокращался просвет между нами и землей. Деревья кончились, на смену им пришла трава. Во всяком случае что-то похожее на траву. «Фантастика», — сказал Дуглас, порывшись в своем словарном запасе. Ален в знак согласия буркнул что-то, не разжимая губ. Во время съемки он всегда жевал дужку своих очков — какая уж тут членораздельная речь. Во всяком случае его возглас тоже выражал восторг, иначе и быть не могло, потому что в эту минуту окружавший нас мир казался нам чуть ли не идеальным. Но мы опускались все ниже, и то, что сперва показалось нам пышным травяным покровом, обернулось редкими травинками, важно торчавшими среди каменной россыпи. Между тем, когда говорят, что воздухоплаватель сам выбирает место для посадки, это нельзя понимать слишком буквально. Как-никак, ему надо решить нелегкую задачу, не будучи особенно придирчивым к точке соприкосновения с землей. Он должен гондолу, которая представляет собой всего-навсего корзину из прутьев, посадить на немалой скорости, какой бы грунт ни был внизу.
И в то же время, сколько я знаю, ничто не сравнится с такой корзиной в способности противостоять всем толчкам и ударам и при этом пощадить своих пассажиров. Посадка аэростата (кое-кто называет ее управляемым несчастным случаем) — незаурядное событие. Причем всего незауряднее оно кажется, когда вот-вот должно произойти. Все три (когда больше, когда меньше) члена команды стоят в гондоле, будто завороженные, а земля медленно (чаще быстро) приближается к ним. Корзина продолжает плыть по воздуху, все тихо и мирно, пока не становится ясно, что плыть осталось совсем немного. В ту же минуту метрах в трех над землей кто-то из команды дергает красную веревку разрывного полотнища, которая позволяет в кратчайший срок выпустить газ из оболочки. Он еще тянет веревку, когда происходит посадка, и гондола издает терзающий душу скрип. Она может издать его и два и три раза, если посадка будет не совсем гладкой, но вскоре замолкнет и успокоится.
Если все сложится благополучно, оболочка ляжет впереди гондолы и прильнет к земле, чуть подрагивая от ветра и собираясь в складки. Сами воздухоплаватели в это время тоже лежат — руки, ноги, мешки, камеры, приборы, фляги и прочее, все вперемежку, — и тоже трясутся от смеха, вызванного облегчением. Они немедленно предпринимают попытку выпутаться, но эта попытка сразу же терпит крах, потому что конечности прочно застряли в мешанине. Тут нужна разумная координация, нельзя поддаваться первому порыву, если вы хотите, чтобы все трое вновь стали отдельными субъектами. И как же чудесно снова ступить на землю, когда душа еще живет упоением полета! В эту минуту вы чувствуете себя властелином мира.
Однако это небольшое вводное описание одного перелета, во время которого мы сперва испугались, потом облегченно вздохнули и наконец возликовали, отнюдь не надо понимать так, что мы отправились в Африку, оснащенные воздушным шаром, нарочно, чтобы испытать страх, облегчение и ликование. У нас были другие мотивы, может быть не очень ясные, а в общем связанные с нашим убеждением, что аэростат может оказаться превосходным наблюдательным пунктом для изучения животных. Лет десять назад организации, занимающиеся охраной животных, получили самолеты. Они, несомненно, являются большим подспорьем, но уж очень шумят. Никто не знал, как животные отнесутся к воздушному шару, и был лишь один способ проверить это. Мне довелось однажды путешествовать по Африке на мотоцикле (именно тогда у меня и родилась мысль об аэростате), и все встречные животные, кроме одного, уносились от меня вдаль со скоростью ракеты. Не бросилось наутек единственное животное, которое почему-то долго трусило со мной рядом, позволяя примерно представить себе, что я буду испытывать, если полечу на воздушном шаре, а внизу подо мной бесшумно будет скользить мимо животный мир Африки.
