Александр Елисеев - Мусульманские паломники
Пропалъ миражъ — это дивное видѣніе — эта лучшая оптическая иллюзія, и съ нимъ пропала и послѣдняя надежда. Путникъ истомилъ свои послѣднія силы; его животное припадаетъ на колѣни. И если дождется такой несчастный, когда солнце склонится къ закату, и лучи его не будутъ такъ жгучи и горячи, и повѣетъ откуда-то легкою прохладою, онъ можетъ тогда вздохнуть свободнѣе — но это еще не спасеніе; мучительная смерть только отдалена до другого дня, и можно сказать, она сдѣлалась еще продолжительнѣе и ужаснѣй… Что ждетъ путника впереди, если пустыни еще не конецъ, если нѣтъ вблизи источника или зеленѣющей уади? Въ мѣхахъ его — ни капли воды; благодатной росы не бываетъ въ пустынѣ, дождей также; источники же до того рѣдки въ песчаныхъ степяхъ, что можно ѣхать недѣли, и не встрѣтить ни одного, особенно, если не знаешь мѣста ихъ нахожденія. А переживетъ несчастный ночь, не затушивъ палящей жажды, не прохладившись глоткомъ воды, то другой день едва ли принесетъ съ собою что-нибудь иное кромѣ смерти. Грозная участь только отсрочена жестоко, чтобы въ физическимъ страданіямъ присоединить еще душевныя.
Верблюдь уже, вѣроятно, больше не поднимется и не побѣжитъ, и его хозяину останется только зарѣзать своего спутника и насладиться кровью, если только это можетъ облегчить его послѣдніе часы. Но и это средство не поможетъ, если Аллахъ отступился отъ правовѣрнаго и счелъ дни его. Тогда, потерявъ свои послѣднія силы и сознаніе, получивъ отъ убійственной жары солнечный ударъ, онъ падаетъ на песокъ и умираетъ въ страшныхъ, вѣдомыхъ одному Богу да пустынѣ, мученіяхъ. Изсохнетъ его трупъ, обожженный аравійскимъ солнцемъ, какъ высыхаетъ финикъ или бобъ; песокъ горячій занесетъ эту мумію, какъ заноситъ часто даже заживо многихъ несчастныхъ, если только звѣри пустыни — гіены и шакалы — расхитители падалей, или коршуны-стервятники не обглодаютъ раньше трупъ и не разнесутъ костей по пустынѣ. Бѣлѣющіе остовы, которыми усѣяна пустыня, разсказываютъ не одну ужасную повѣсть людскихъ страданій, подобную той, какую я разсказалъ.
А что бываетъ въ пустынѣ, когда задуетъ самумъ — этотъ «ядъ», это «дыханіе шайтана?» Я этого не испыталъ, къ счастью, и потому не могу описать. Знаю только, что тогда не спастись ни одному путнику, что тогда гибнутъ цѣлые караваны. Кому извѣстны всѣ прелести и ужасы пустыни, кто терзался голодомъ и былъ палимъ жаждою, кто получалъ солнечный ударъ, кто трясся цѣлыя недѣли на «кораблѣ пустыни», и пережилъ страшный обманъ, какой представляетъ миражъ, — тотъ только и пойметъ вполнѣ меня и представитъ себѣ, что значитъ быть въ пустынѣ, когда задуетъ самумъ — песчаный жгучій вѣтеръ, изсушающій кожу на живомъ человѣкѣ, убивающій всякое живое существо своимъ смертоноснымъ ядомъ, своею всепроницающею горячею пылью.
Въ тотъ день, когда мы отдыхали, были около полдня именно такіе часы, когда гибнутъ сотни людей въ пустынѣ; небо приняло уже багрово-красный цвѣтъ, на горизонтѣ появлялась даже дымка, подобная предвѣстницѣ самума, и мы ожидали его — «дыханія злого духа», но страшная чаша миновала насъ, и намъ, сытымъ и здоровымъ, у горнаго потока все-таки жилось сравнительно легко. Когда я подходилъ въ ручейку, чтобы вновь умыться и освѣжить горячую голову, вдали на востокѣ показалась легкая синеватая дымка; въ воздухѣ какъ будто промелькнули тончайшіе, почти незримые, абрисы пальмъ и строеній въ трепещущей отъ зноя атмосферѣ; казалось, готова была создаться чудная картина «фата-морганы», и былъ готовъ весь матеріалъ для этого призрачнаго творенія, — но легкая зыбь въ воздухѣ, едва замѣтная, вырвавшаяся изъ ущелья, какъ послѣдній вздохъ, Богъ вѣсть, откуда прилетѣвшаго вѣтерка, разсѣяла волшебную фантасмагорію. Я зналъ эти миражи; я ихъ видалъ не разъ въ пустынѣ, и «море дьявола» не обмануло бы меня.
Когда я освѣжилъ наконецъ свою пылающую голову и разгоряченное тѣло въ прохладной водѣ ручейка, то какъ-то невольно вырвалось у меня самого, по-арабски — эль хамди лиллахи! Такъ благотворно подѣйствовало омовеніе. Освѣженный, я вернулся подъ свой самодѣльный импровизированный шатеръ; омочивъ еще разъ голову водою и обложивъ ее намоченными платками, я легъ на тюки и уснулъ богатырскимъ сномъ, стараясь наверстать время безсонной ночи и потери организма за сегодняшнюю трудную экскурсію.
Проснулся я около шести часовъ вечера. Весь лагерь былъ уже на ногахъ и копошился. Солнце давно перешло зенитъ и спускалось ближе въ западу; въ воздухѣ не чувствовалось уже страшнаго зноя, дышалось легче и свободнѣе. Наступило лучшее время въ пустынѣ — вечеръ и ночь. Мои паціенты были по прежнему въ полубезсознательномъ положеніи; всѣ холерные припадки увеличились еще сильнѣе; не сегодня, такъ завтра несчастнымъ угрожала смерть. Тутъ уже была безсильна всякая помощь, и я вполнѣ соглашался съ Абдъ-Аллою, что чтеніе корана и молитвы были для умирающихъ полезнѣе, чѣмъ вмѣшательство врача, неимѣющаго подъ руками никакихъ пособій. Утоленіе жажды, теплые компрессы и обтиранія производились еще, по моему настоянію, импровизированными сестрами милосердія изъ хаджей, но по временамъ даже и этотъ палліативъ доставлялъ мученіе страдальцамъ. Вездѣ страшна холера, но всего страшнѣе она въ пустынѣ, гдѣ и безъ нея вокругъ все безмолвно и мертво, гдѣ и въ природѣ царитъ одна смерть.
Старый шейхъ, то шепталъ какія-то слова изъ корана, особенно, вѣроятно, помогающія въ подобныхъ случаяхъ, то приказывалъ ихъ начитывать по очереди передъ умирающими хаджами. Монотонное, заунывное чтеніе среди тишины пустыни напоминало мнѣ чтеніе псалтыря надъ умершими у насъ, съ той только разницей, что здѣсь оно производилось еще надъ живыми — вѣрнѣе сказать — живыми мертвецами. Только изрѣдка среди однообразнаго начета корана вырывалось вмѣстѣ со стономъ изъ груди несчастнаго — «вахіати-эль-расуль-атина-шуэйта-этъ-маа» (во имя пророка дайте мнѣ воды!) И когда прохладная влага орошала его изсохшія уста, онъ снова умолкалъ.
Мы опять собрались вмѣстѣ, я съ своими проводниками. Абдъ-Алла и Букчіевъ. Закуривъ наргилэ и по временамъ освѣжая свои губы душистымъ кофе въ миніатюрныхъ, почти игрушечныхъ чашечкахъ, которыхъ мы испили не мало, мы разсѣлись на тюкахъ около костра и мирно бесѣдовали. Приказавъ другимъ хаджамъ читать коранъ — эти «сладостнѣйшіе стихи въ мірѣ», надъ умирающими, старый шейхъ былъ спокоенъ, какъ бы совершивъ все то, что составляло его долгъ и священную обязанность. Отступился на время и я отъ своихъ паціентовъ, предоставивъ молитвамъ корана цѣлить неисцѣлимыхъ, вырывать жертвы изъ когтей смерти. За трубкою наргилэ и чашкою кофе, послѣ хорошаго отдыха среди уже набѣгавшей вечерней прохлады, пріятно бесѣдовалось намъ. Абдъ-Алла и Букчіевъ разсказывали о своемъ паломничествѣ, хотя, повидимому, скрывали многое, пожалуй самое интересное, вѣроятно, потому что не хотѣли повѣдать всѣхъ тайнъ московскому гяуру.
