Виктор Боярский - Семь месяцев бесконечности
Моим друзьям очень понравилась бесхитростная, но как-то по-особенному уютная обстановка кают-компании. Чай был заварен отменно. Мы расселись за столом. Герасимыч отозвал меня в сторону и, смущаясь, тихо сказал: «Витя, объясни как-нибудь своим друзьям, чтобы они расходовали в бане не более трех тазиков горячей воды на каждую моющуюся единицу! Трудно заготовить достаточное количество горячей воды, чтобы всем хватило», — как бы извиняясь за это удобство, пояснил он. Ребята, с трудом оторвавшиеся от блюдца со сгущенным молоком, куда они, наученные Валентином, исправно окунали свои сухарики, выслушав мое объявление относительно тазиков, согласно и понимающе закивали головами и вновь вернулись к сухарикам. Мы бросили жребий, кому идти первому. Естественно, жребий выпал профессору, наиболее последовательному борцу со сгущенным молоком.
Баня представляла собой миниатюрный, отделанный деревом закуток в дизельной. Герасимыч объяснил основные правила пользования банным оборудованием, я перевел, и профессор был оставлен наедине с тазиком. Я мылся последним, и когда пришел в каюткомпанию, все было готово для большого сбора. Особую и вполне понятную активность проявляли старожилы станции, а живут здесь пять человек, причем живут, понятно, в условиях большого винно-водочного дефицита, поэтому наш приход, под который строгий Герасимыч выделил две бутылки водки и одну коньяка, был очень кстати. Центральным блюдом была картошка с тушенкой, вокруг него концентрически располагались блюда с селедкой, болгарским перцем, маринованными огурцами и помидорами, репчатым луком и чесноком. Когда подошла пора расходиться по палаткам, неожиданно двое «комсомольцев», два Миши, магнитолог и радист, изъявили желание поменяться с кем-нибудь из нас и провести ночь в палатке. Им без труда удалось уговорить Кейзо и Дахо, и я вызвался проводить Миш в палатку и показать, что там и как. Рассказав им про устройство мешков и запустив примус, я оставил их в совершенном восторге, а сам вернулся обратно.
Утро было туманным и в прямом и переносном смысле. Минус 49 градусов, дымка, голова гудит, скорее всего от болгарского перца. Новоявленные участники экспедиции Миши сохранились в палатках великолепно, а один из них, который радист, отозвал меня в сторону и спросил: «Слушай, а как вы выбираетесь ночью из палатки, если накануне вечером выпили слишком много чая и вам его не додержать до утра?» Я сначала не совсем понял вопрос, а потом сообразил, что не проинструктировал их на этот счет накануне. «А никак: у каждого из нас есть специальный резервуар для израсходованного чая». — «А если без резервуара?» — не унимался Михаил. «Без резервуара? — удивился я. — Тогда мы просто открываем дверь и выходим наружу». — «В том-то и дело, что я не смог вылезти наружу ночью, — печально сказал Миша. — Я расстегнул молнию, но уперся головой в какую-то холодную стенку. Положение было критическим, и тут, к счастью, я заметил небольшое отверстие в полу. Я протиснулся в него, прополз под палаткой и скоро был на улице, — он посмотрел на меня с видом человека, которому удалось решить проблему, над которой вот уже долгие годы бьются лучшие умы человечества: — Как ты думаешь, почему меня облаяли собаки?» Я понял, что Михаил не справился с двойной дверью, открыл первую, а на вторую у него не хватило сил, но он не растерялся и выполз в буквальном смысле этого слова через наш подпол, что, безусловно, привлекло внимание собак. «Да, — подумал я — еще не создана такая американская палатка, в которой можно было бы удержать истинно русского человека!» После обеда в кинозале «Комсомолка» по просьбе Этьенна и Стигера специально была проведена демонстрация фильма о войне. Фильм имел довольно угрожающее название «Если враг не сдается, его уничтожают», что было весьма наглядно продемонстрировано в течение полутора часов. Грохот орудий и пение снарядов не требовали особого перевода, поэтому, я думаю, и Этьенн, и Стигер получили удовольствие от фильма. Вечером неугомонный Валентин приготовил целую гору блинов, которые прекрасно пошли с вареньем и сгущенкой. «Рашен фуд — вери гуд!» — только и слышалось со всех сторон. На следующее утро мы прощались с Комсомольской. Герасимыч приготовил на посошок омлет с корейкой. Омлет получился небывалой толщины и воздушности и стал достойным завершением нашего полуторадневного отдыха на Комсомольской.
Вчера из-за дымки погода была нелетной, и Саня не смог прилететь с Востока. Решили, что одна «Харьковчанка» подождет его до полудня, а вторая пойдет с нами. Мы оставили на Комсомольской Куку и Содапопа, с тем чтобы ближайшей оказией отправить их в Мирный самолетом, но Герасимыч предложил свой вариант, сказав, что лучше, по его мнению, оставить собак на Комсомольской, подлечить их и подкормить. В Мирном этим будет некому заняться, потому что там слишком много людей… Мы согласились и отвели собак в тамбур жилого дома, где Герасимыч уже приготовил им две подстилки в разных углах. Баффи мы решили взять с собой, поскольку Уилл надеялся, что, когда мы спустимся пониже с купола и станет потеплее, он сможет работать в упряжке.
Уходили со станции тоже при плохой видимости. Тягач пошел вперед, ему надо было обогнуть взлетную полосу, а мы двинулись через нее напрямик. Скоро Комсомольская растаяла в дымке за спиной.
Но вот что значит наезженная трасса! Не прошло и трех часов с того момента, как мы вышли со станции, как нас ждала новая встреча. Мы встретились с транспортным походом, идущим на Восток. Восемь огромных тягачей, каждый из которых на прицепе тащил не менее огромные сани, почтительно сошли с колеи, уступая дорогу нашим маленьким нартам. Из люков на снег высыпали люди, в воздух взлетело несколько ракет, пугая наших собак страшным грохотом. Я увидел знаменитого походника Анатолия Лебедева, больше известного в наших кругах под именем Никифорыч. Подошли другие водители, многих из которых я знал по предыдущим экспедициям Общее восхищение у всех ребят вызвали наши собаки. Всем им, имеющим под капотами своих машин по 500–550 лошадиных сил, наверное, особенно близки и понятны трудности, с которыми пришлось столкнуться на этой сверхдлинной трассе нашим верным лохматым и сильным «тягачам». Сфотографировались на память. Никифорыч сделал широкий жест рукой в сторону тягачей: «Согласно закону гостеприимства, приглашаю всех к нам на хлеб-соль!» «Трансантарктика» в испуге переглянулась: «Как, опять русское гостеприимство?!!» Но я быстро успокоил их, объяснив, что все это будет чисто символически. Мы забрались в машину. На столе стояла миска с крупно нарезанными ломтями черного хлеба, несколько открытых банок со шпротами, кабачковая икра и наполненные граненые стаканчики. Никифорыч поднял тост за нашу экспедицию, за наше мужество, за нашу удачу. Приятно было слышать такие слова от человека, совершившего вот уже более сорока походов по трассе Мирный — Восток. В ответном тосте я пожелал удачи походникам и скорейшего возвращения в Мирный. Никифорыч сообщил приятное известие об отсутствии застругов на Пионерской. «Я впервые вижу эту трассу такой спокойной, — сказал он. — Сколько я уже там ходил, и все время нулевая видимость, заструги, а сейчас, как будто это и не Пионерская вовсе». Это нас обрадовало в связи с принятым решением прийти в Мирный пораньше. Этот небольшой пикник у обочины Великой антарктической трассы закончился пожеланиями встретиться всем вместе в Мирном. Разошлись. Колея, по которой след в след прошли восемь тяжелых тягачей, скорее напоминала траншею полного профиля, во всяком случае для собак, которые скрывались в ней с головой и хвостами. К 6 часам мы подошли к поджидавшему нас тягачу, пройдя 45 километров. Ребята, не ожидавшие нас так скоро, спали, но, проснувшись, тут же пригласили нас на кофе. Часов в десять вечера подошла вторая машина, так и не дождавшаяся Сашу, поскольку самолет не прилетел. Засидевшись с ребятами в тягаче до полуночи, я пришел в палатку, когда бедняга Джеф уже глубоко спал. Его ровное дыхание, вырывавшееся через небольшую щелочку, оседало на спальном мешке легким инеем. Я забрался в свой новый спальник, который взял на Комсомольской. Спать в нем было тепло, мягко и приятно, но я долго ворочался, выпитый кофе давал себя знать, но, наконец, уже часа в два ночи, я заснул. Пробуждение было менее приятным: на лицо сыпалась мелкая снежная пыль со стен и потолка палатки, сотрясаемой джефовской щеткой. Он уже встал и мстил мне за вчерашний поздний приход. Джеф был настроен свирепо. Оказалось, что он замерз ночью, а мне, напротив, было очень тепло. Вот и причина появления таких разных записей в наших дневниках по сути об одном и том же.
