Тим Северин - Острова пряностей
Время от времени Леонард отступал назад, и, приложив руку козырьком ко лбу, оглядывал свое произведение. Чтобы защититься от солнца, он носил широкополую шляпу — такую же, в какой Альфред Уоллес запечатлен на фотографии, сделанной в Сингапуре. И, как Уоллес во время работы, Леонард был совершенно погружен в себя и не реагировал на происходящее вокруг. Его губы слегка шевелились — он беззвучно разговаривал сам с собой. Толпа зрителей увеличилась до четырех или пяти десятков человек, в том числе взрослых, и все, затаив дыхание, ждали появления новой линии на расстеленных полотнищах парусов. Дети по собственной инициативе старались помочь художнику — чинили затупившиеся карандаши, а когда Леонард перешел к работе красками, следили за тем, чтобы кисти всегда были обильно смочены черной краской. Уоллес отмечал в своих дневниках нечто подобное — когда после целого дня ходьбы по лесу с сачком вечером он садился в маленькой хижине разбираться с пойманными насекомыми, туземцы с удивлением и любопытством наблюдали за его таинственными манипуляциями.
Гекконы были не единственным украшением нашей лодки. Мы как раз пришвартовали нашу новенькую прау калулис в лагуне за деревней и занимались последними приготовлениями, как вдруг мне передали приглашение Джонни, бригадира строителей, зайти к нему домой.
Это приглашение было столь неожиданным и интригующим, что я отправился к Джонни, не мешкая. Он, как обычно, мучительно стесняясь, объяснил, что хотел бы сделать «глаза» для лодки, и что, как бригадир строителей, должен сделать это сам. Я был приятно удивлен. Во многих культурах, связанных с морем, «глаза», нарисованные на носу лодки, позволяли ей «видеть» свой путь среди бушующих волн и не сбиваться с курса. Но, насколько я помнил, ни на одной лодке на Варбале не было изображения глаз. Возможно, это объяснялось тем, что местные лодки были предназначены не для долгих путешествий, а только для коротких переходов между Варбалом и ближайшими островами, не дальше Танимбара. Самым дальним путешествием, совершенным какой-либо варбальской прау калулис на памяти местных жителей, был переход до Амбона — провинциального города в 480 километрах от Варбала. С тех пор прошло 20 лет, но по сей день в разговорах на Варбале упоминали об этом случае. Теперь же Джонни и все остальные жители деревни знали, что я собираюсь проделать на их лодке путь в четыре или пять раз более длинный.
На следующее утро Джонни подошел, шлепая, как всегда, босиком по отмелям, к нашему «Альфреду Уоллесу», боком лежавшему на обнажившемся из-за отлива песке. В одной руке он держал жестянку с белой краской и кисточку, в другой — красную тряпицу и нож. Острием ножа он выдолбил небольшое отверстие в обшивке у носа корабля, затем извлек из кармана небольшое золотое кольцо и соскреб немного золотой краски на тряпицу, после чего втер тряпкой эту краску в отверстие — получился «зрачок» глаза. Вокруг зрачка он нарисовал белой краской кружок дюймов шести в диаметре, из которого исходило в разные стороны четыре изогнутых «руки» — получился «глаз» и одновременно древний символ солнца. Затем Джонни нарисовал точно такой же символ на противоположном борту. Я полюбопытствовал, есть ли еще какие-либо традиционные магические способы обезопасить лодку в грядущих плаваниях. Джонни в смущении переминался с ноги на ногу, затем сказал: «Да, перед тем как закрыть главный килевой отсек, я положил туда зернышко риса и еще кусочек древесного корня». Что это было за дерево? Джонни не мог назвать вид, но точно знал, что у него есть магические свойства. Волокна были взяты от участка корня, уходящего вертикально в землю — это гарантировало, что лодка будет всегда надежно соединена с духами земли. И вновь я подумал, что жители Варбала не так просты, как кажется. Джонни, будучи благочестивым христианином, прибегал, как и его предки, к помощи традиционной магии.
За день мы доплыли от Варбала до Кай-Бесара. На борту «Альфреда Уоллеса», кроме меня, были Янис, Буди, Джо, Леонард, Билл и еще один житель Варбала — Бобби, которого Янис пригласил в качестве помощника. Мы надеялись найти на дальнем северном конце Кай-Бесара места, описанные Уоллесом, — те самые обрывающиеся в воду склоны, что так поразили его воображение 140 лет назад.
День был пасмурный, и к моменту, когда мы подошли к южной оконечности Большого Кая, уже смеркалось. Вести новую, еще не очень знакомую лодку вдоль неосвещенного кораллового берега в полной темноте было бы ненужной авантюрой, и я решил найти место для стоянки на якоре за укрытием мыса. Зазубренный профиль мыса, поднимавшегося уступами к центральному горному хребту, напоминал хвост гигантского крокодила. Скалы отвесно обрывались в воду по обе стороны мыса и были усеяны черными впадинами пещер. На гребне холма от сильного ночного бриза раскачивались разлапистые листья пальм.
Мы обогнули оконечность мыса, за которой обнаружилась деревня, словно возникшая из романа Джозефа Конрада. У берега теснилась группа серо-коричневых домиков, белый купол небольшой мечети издалека можно было принять за маяк, полоска небольшого пляжа серебром белела у подножия склона, круто поднимающегося над поселком. Это был самый настоящий «край света» — пешком пришлось бы пересечь центральный хребет Кай-Бесара; на берегу я не заметил ни одной лодки, на которой сюда могли бы приплыть по морю. Даже по сравнению с Варбалом это было очень уединенное место.
Мы бросили якорь по возможности ближе к берегу и приготовили наш первый ужин на судне, воспользовавшись керосинкой, которая была установлена в деревянном ящике на корме. В этот вечер нашим поваром был Бобби — крепкий парень двадцати с небольшим лет, приятной наружности, безукоризненно аккуратный и опрятный. Как и все жители Варбала, он умел управляться с парусами и грести на каноэ. Но его кулинарные навыки ограничивались умением превратить рисовую крупу в клейкую кашеобразную массу и посыпать сухую рыбу молотым красным перцем. При этом, как и «дядя Янис», он был столь добродушным и милым, что никто не жаловался. Большую часть времени Бобби слонялся по палубе, ожидая, что его кто-нибудь позовет и скажет, что нужно делать.
В любой момент, оглянувшись, я встречал слегка озадаченный взгляд широко открытых глаз и смущенную улыбку под безукоризненными черными усиками.
Мы успели расправиться с рисом и перченой рыбой, когда вдруг с берега по черной воде к нам заскользили две небольшие долбленые лодки; вскоре они оказались в круге света, отбрасываемого нашим фонарем-молнией. В каждой лодке сидели по трое человек, и все они были, как на подбор, очень маленькие — не более пяти футов (полтора метра) ростом. Они быстро подгребли к борту нашего судна, оживленно переговариваясь меж собой, и, ухватившись за борт, без малейшего замешательства перебрались внутрь. Только оказавшись на палубе, они заметили нас — то есть белых людей. Один из них довольно громко охнул, после чего наступила полная тишина. Они в изумлении переглядывались, широко открыв глаза, потом начали говорить шепотом — как дети в обществе взрослых, полагающие, что их не услышат. Со своим обычным добродушием Янис объяснил им, кто мы такие и что здесь делаем, и атмосфера несколько разрядилась. Как объяснил один из вновь прибывших, нам нужно найти другое место для стоянки, поскольку тут во время отлива наша лодка может сесть на скалы. Если мы пройдем чуть дальше, там будет более безопасное место — только песок, никаких скал. Наши гости пробыли около часа, и, обсудив все интересующие их вопросы, удалились. Этот сюжет повторялся постоянно на протяжении всей экспедиции: местные жители появлялись внезапно и поднимались к нам на борт без особых церемоний, чтобы поболтать и узнать новости — точно так, как описывал Уоллес, — а потом застывали в изумлении, обнаружив, что на маленьком судне в спартанских условиях путешествуют белые люди.
