Обыкновенная Арктика - Горбатов Борис Леонтьевич
Он обернул ноги газетной бумагой, натолкал в сапоги сена и пошел пешком, сквозь тайгу, в Киренск. Он шел много дней, и другому человеку, не Косте, одного этого перехода через гольцы и тайгу достало бы на всю жизнь, чтобы считать себя по горло сытым приключениями.
А Костя ворчал:
— Невезучий я человек! Перочинный ножик.
Так добрался он до «жилухи»[6], до Иркутска, где пешком, где с обозом, где с ямщицкой гоньбой, а потом даже на самолете.
Но лучше бы ему и не лететь. Подошел к самолету этакой небрежно равнодушной походкой, похлопал варежкой по крылу: ничего машинка! Словно всю жизнь летал — заглянул в кабину, а там… трехлетняя девчурка в мохнатом капоре — пассажирка! Так и прошло Костино воздушное крещение в малогероической компании: девочка всю дорогу шалила, ее мама дремала. Костю мутило.
В Иркутске Костя долго слонялся без дела. В три недели прокутил он весь свой фарт, перебрался на окраину, обедал в харчевнях, ел жареного харьюза и седло дикой козы, а по вечерам гулял по набережной Ангары с девушками — якутками и бурятками из национальной школы. От безделья и скуки стал читать. На беду подвернулся «Мартин Идеи».
Эту дьявольскую книгу Костя проглотил залпом, в одну ночь, а к утру решил, что и сам может написать такую же о себе.
Он искурил много трубок и исписал много бумаги. Каждый день он взвешивал написанное на руке: мало! Он знал теперь, что станет знаменитым писателем, но для этого следовало много написать.
Однажды он решил, что написал достаточно. Взял простыню, свалил в нее все написанное, завязал в узел и поволок в редакцию. Ему сказали: зайти через две недели. Он провел эти две недели спокойно, как человек, сделавший свое дело и ожидающий награды.
Через две недели он пришел в редакцию. Уверенно поднялся по лестнице. Молча выслушал все, что сказал ему вихрастый парень в очках. Потом вынул трубку изо рта и спросил:
— Где у вас печка?
После этого он долго стоял на улице. Мимо прошли знакомые девчата, окликнули его. Он не отозвался. Стоял молча, уставившись в тумбу. Весенний ветер трепал желтый обрывок газеты. Чье-то знакомое лицо глядело на Костю. Подошел ближе. Расправил газету. Так и есть, портрет Васьки Хана!
— Неужто стали печатать в газетах портреты знаменитых бандитов? — усмехнулся Костя.
Прочел надпись:
«Василий Ханов — лучший горновой домны № 7».
Он не поверил. Васька Хан — знаменитый горновой! Тут что-то не так.
Для Кости Лобаса не было дальних концов. Огромная страна казалась ему не больше, чем клетчатый носовой платок старателя. Недолго думая, он сел в поезд и поехал искать домну № 7.
Он нашел ее и нашел Ваську Хана.
В кургузом пиджаке и клетчатой пижонской кепке стоял Костя у горна домны и глядел, как орудует ломом у летки Васька Хан, знаменитый горновой. Багровое пламя металось по лицу Васьки Хана, асбестовая шляпа дымилась, а лом в его руках блестел, как шпага рыцаря. И все было послушно Ваське Хану: и печь, и лом, и пушка Брозиуса, заряженная паром; и подручные, торопливо исполнявшие отрывистые Васькины команды. И даже бешено рванувшийся из печи поток сразу же покорился Ваське, послушно побежал по желобу. Словно и не чугун вовсе, а парное молочко.
А ведь и Костя Лобас мог бы стать знаменитым доменщиком, шахтером, кузнецом. Отчего ж не стал? Но теперь было поздно, а Костя нетерпелив. Он даже не подошел к Ваське Хану, а потихоньку, воровски сбежал с домны, сел в поезд и уехал. Куда? Вот этого он и сам не знал. Куда глаза глядят. На край земли.
— Что вы умеете делать? — спросили у него в конторе, куда он пришел «наниматься в Арктику».
— Все! — гордо ответил Костя.
Но ему возразили, что «все — это значит ничего», и предложили ехать продавцом в тундру.
— Приказчиком? — Он горько усмехнулся. — Ну что ж! Все равно. Пусть приказчиком.
2
Странное оцепенение овладело им. Уж он больше ни о чем не мечтал, ни на что не наделся.
«Все равно, все равно, — думал он, отправляясь в далекий путь, — только бы от людей подальше!»
Равнодушно глядел он, как разворачиваются перед ним синие берега Енисея. Вокруг ахали люди: «Ах, тайга! Ах, медвежья глушь!» Он презрительно улыбался: то ли он видел! Тайга кончилась, началась тундра. Опять ахали люди: «Ах, тундра! Ах, просторы!» Он зевал и отправлялся спать в твиндек.
Так доехал он до моря, но и море не удивило и не возбудило его. Безучастно глядел он, как плещется о борт холодная, сизая карская волна. Что ему в ней? Он не моряк, а приказчик.
Потом он плыл по глухой реке в глубь Таймыра. Плыл долго, пока на реке появилось «сало» и караван не заторопился обратно. Косте сказали, что дальше он может добраться на оленях.
— Все равно, — ответил он лениво.
Пристал к оленьему арпишу, побрел за ним.
— Все равно, — шептал он, укладываясь спать где придется. — Все равно, — говорил он утром, трогаясь в путь.
По первому снегу добрались до фактории. Костя ожидал увидеть большой поселок с магазином посреди площади, вроде сельского универмага, а увидел одинокий бревенчатый домик с бочками на крыше вместо труб.
«Ну что ж, тем лучше!» — подумал Костя и впервые за всю дорогу улыбнулся.
Его встретил заведующий факторией, юркий человечишка с клочковатой бородкой и бегающими глазами.
— Очень приятно. Оч-чень, — сказал он Косте, протягивая потную руку.
Они пошли по берегу, к дому. Taм и сям валялись ящики, бочки, груды мешков. От мешков исходил запах прели.
— Гниет, — равнодушно заметил Костя, а заведующий бросил на него быстрый взгляд.
Запах прели недолго преследовал Костю — он сменился запахом псины. Пахло псиной в лавке, и на складе, и в избе. Даже юкола[7] на вешалах пахла не рыбой, а почему-то псиной.
— Воняет, — сказал Костя, а заведующий захохотал.
В жаркой избе был уже накрыт стол. Суетилась жена заведующего, полная и рыхлая дама, Таисия Павловна.
Пришел мрачный, молчаливый радист Игнатьич. Сел, положил на стол, уткнулся в тарелку.
— Пьете? — спросил заведующий у Кости и, не дожидаясь ответа, налил спирту в стакан. Стакан сразу заголубел.
— Олень — и тот пьет, — ответил за Костю радист, и все чокнулись. Косте показалось, что заведующий следит за тем, как он пьет; и, когда он поставил пустой стакан на стол, заведующий одобрительно крякнул.
Закусывали омулем и пирогами с рыбой.
— За орденком приехали? — спросил Костю заведующий.
Костя не понял, заведующий захохотал.
— Ну-с, орденками тут и не пахнет. И не мечтайте! Комсомолец небось? Нет?
Косте показалось, что заведующий продолжает его ощупывать.
«Ну, да черт с ним! — подумал он, снова чокаясь. — Будет приставать, набью морду».
К вечеру они, впрочем, сдружились. Изрядно выпили. Заведующий Тихон Петрович (жена его звала Тишей) безостановочно болтал, Игнатьич усердно ел, Таисия Павловна кокетливо вздыхала: «Ах, разве здесь жизнь? Ни театра, ни модистки. Вот когда Тиша был председателем советской власти в Тюмени…» — и жала под столом Костины коленки. Костя отодвигался.
Три дня продолжался пир по случаю приезда Кости, три дня бесновалась за окном пурга, а на четвертый день Костя, шатаясь, выполз на улицу и увидел, что мир изменился.
Все было бело вокруг. И лодка на берегу, и ящики, и мешки — все исчезло, все спряталось под снегом. Костя оглянулся назад, на домик, из которого он сейчас только вылез, но и домика не увидел. Наружу торчала только антенна, флажок на шесте да бочки, две дымовые и три вентиляционные. И Костя понял, что он навеки похоронен здесь под снегом. Стало ли ему страшно? Он и сам не знал. Поглядел-поглядел и проворчал:
— Э, все равно!
Он поселился в маленькой каморке подле склада. Чтоб не сдохнуть от безделья, затеял генеральный ремонт жилья. Вычистил каморку от грязи, соскреб плесень со стен, вымыл пол, но запаха псины истребить не мог (впрочем, он быстро привык к нему и уже не замечал). Потом сколотил себе стол, стулья, смастерил деревянный абажур для лампы. Подумал: «Что бы еще такое сделать?» Решил вдруг, что ему обязательно нужна качалка. Сделал качалку, старательно выточил ручки, обил их оленьим мехом. Качалка понравилась Таисии Павловне, и он, не задумываясь, подарил ей. Потому что в самом деле: на кой черт ему качалка? Потом он прибил вместо ковра на стену серое одеяло. На «ковер» повесил ружье, ложи. Что еще? Фотографии? Но фотографий не было у Кости, потому что не было у него ни родных, ни друзей, ни знакомых.
