Юй Хуа - Десять слов про Китай
И хотя сейчас я искренне отвечу на этот вопрос, ответ мой будет лишь одним из множества возможных, ответом читателя, а не автора. Да и у меня в голове целый рой ответов. Я выберу из них тот, что кажется мне правильным, но могу и промахнуться.
Расскажу вам историю — это лучшее, что я умею делать. Я верю, что детские впечатления определяют, как сложится жизнь человека. Дальше он лишь меняет на этой картине отдельные штрихи. (Правда, штрихи можно менять в разной степени: наверняка Мао Цзэдун менял их гораздо активней, чем я.) Я пошел в школу в первый год культурной революции, а закончил в последний. Чуть ли не каждый день я видел шествия, «митинги борьбы», сражения между группировками «бунтарей»-цзаофаней, уличные драки. Избитые до крови прохожие стали для меня самым обыденным зрелищем. К тому же отец с матерью были врачами. Мы с братом с утра до вечера бегали по пропахшей лизолом больнице, среди орущих и стонущих, бледных и умирающих пациентов, среди раскиданных повсюду грязных бинтов. Часто родители выходили из операционной в забрызганных кровью халатах и масках звать нас в столовую. Иногда мы вторгались в операционную и смотрели, как отец руками в прозрачных перчатках роется во внутренностях у больных. Заметив нас, он кричал: «Геть отсюда!», и мы тут же испарялись.
Поэтому в написанных мною с 1986 по 1989 год восьми рассказах, по подсчетам профессора Хун Чжигана (монография «Юй Хуа», 2005 год), умирают не своей смертью двадцать девять человек. Днем я писал о кровавых убийствах, а по ночам во сне сам бегал или прятался от убийц. Когда надо мной уже заносили топор, я просыпался в холодном поту и с облегчением понимал, что я в безопасности. Днем я забывал о пережитом страхе и опять писал ужастики. Через три года мои нервы были на пределе, но я этого не замечал и продолжал предаваться жестокому вдохновению. Но однажды мне приснилось, что меня убили. Наверно, от переутомления я не проснулся в последний момент. И этот сон оживил во мне одно воспоминание из реальной жизни.
Несмотря на все кошмары, жить в нашем городке было очень скучно. На расстрел преступников местное население ходило как на праздник. Я уже рассказывал, что тогда всех судили открытым судом: Посередине нашего школьного стадиона ставили убийц, насильников, грабителей и прочих уголовников с досками на шее, а по бокам — помещиков, правых элементов, бывших и действующих контрреволюционеров. Преступники, опустив голову, слушали громовую речь обвинителя, которая завершалась приговором. В президиуме сидели члены уездного революционного комитета. Если преступник был связан, а за ним стояло двое грозных солдат с винтовками, это означало высшую меру наказания.
В детстве я часто бывал на этих мероприятиях. Обвинительная речь кончалась нескоро: сначала шли цитаты из председателя Мао и классика современной литературы Лу Синя, потом что-то длинное и нудное из «Жэньминь жибао», потом описание преступления, и только когда у меня уже совсем затекали ноги, из динамиков звучало восемь главных слов:
«Приговаривается к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно!»
Во времена культурной революции не существовало ни апелляций, ни адвокатов — мы даже не знали, что это такое.
Сразу после оглашения приговора солдаты затаскивали парализованных страхом осужденных на грузовик и конвоировали их к морю. За грузовиком бежала и ехала на велосипедах толпа.
Я с ужасом смотрел на багрово-черные руки преступников. Став зубным врачом, я узнал, что это гангрена, — из-за того, что руки туго связывали за спиной и надолго так оставляли, в них прекращалось кровообращение. Руки умирали еще до расстрела.
У нас расстреливали на северном и южном пляжах. Мы, дети, не успевали за грузовиком, поэтому, едва начинался суд, заранее бежали к морю занимать хорошие места. Иногда мы не угадывали пляж и пропускали расстрел.
Несколько раз мы наблюдали расстрел вблизи. Солдаты оцепляли место казни, один из них пинком заставлял осужденных встать на колени, отходил так, чтобы его не забрызгала кровь, и стрелял в затылок. Если человек не умирал сразу, его добивали. Страшнее всего выглядел перевернутый труп: сзади входное отверстие было маленькое, а спереди пуля проделывала дыру размером с плошку, из которой мы ели дома. От вида кровавого месива на месте лица и лба меня колотило, И вот мне приснилось, что я такой преступник. Я матерый убийца. По бокам стоят помещики и контрреволюционеры. Но нашего опального писателя, о котором я рассказывал, нет. На меня смотрит черная толпа. Из динамиков грохочет обвинительный приговор, и наконец звучат слова:
«Приговорить к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно!»
Подходит солдат, приставляет мне дуло к виску и стреляет. Я падаю, но тут же под ропот толпы поднимаюсь на ноги. Мозг вытекает из моей головы, словно содержимое разбитого яйца. Выставив вперед пустую, как скорлупа, голову, я ору на солдата: «Мать твою, здесь тебе не пляж!»
Тут я проснулся, в поту, с бешено бьющимся сердцем. Но я не радовался, что это всего лишь сон. На меня нахлынули воспоминания: стадион — суд — руки за спиной — солдаты — пляж — пуля, бьющая сильней, чем кувалда, — аккуратная дырочка в затылке и развороченное лицо — сочащийся кровью песок…
Только тогда я понял, что страшные сны ночью — воздаяние за страшные рассказы, которые я пишу днем. И я решил бросить это дело. Иначе я, наверное, давно бы свихнулся и не писал бы эти строки дома в Пекине, а сидел бы в психушке на замызганной постели и бессмысленно глазел в зияющую пустоту.
16 июля 2009 года
Лу Синь
В мае 2006 года я в копенгагенском аэропорту ждал рейса на Осло и силился разглядеть сквозь огромное стекло, кто же изображен на хвосте самолета норвежских авиалиний. Вьющиеся волосы, длинные бакенбарды, старомодные круглые очки…
Объявили посадку. Я поднялся в самолет, сел в кресло и принялся смотреть на хвост в иллюминатор. Только после взлета, когда Копенгаген под нами стремительно уменьшался, я вспомнил, что видел этого человека на титульном листе китайского издания «Пер Гюнта». Это был Генрик Ибсен. Его портреты встретили меня и в дождливом Осло: близилась столетняя годовщина со дня смерти писателя. Ибсен внушительно взирал на меня с разноцветных флагов, обрамлявших дорогу из аэропорта.
Обедал я тогда в старинном ресторане с колоннами и расписным плафоном, куда хаживала национальная знаменитость. На столике у входа стояли цилиндр и пивная кружка со следами пены, к отодвинутому стулу была приставлена трость — словно тут по-прежнему восседает Ибсен.
