Северный дневник - Юрий Павлович Казаков
— А это, малой, в старину отцы-ти наши да деды, как пойдут, значит, зверя промышлять, только на бога и полагаются. Такая уж добыча раньше была — в море да на льдине, да еще ветер падет горний, на бога одна и надежа… Так где вынесет на берег с добычей, со зверем то есть, там, по обещанию, и крест поставят, вот и здесь поставили и часовенку сладили — вон видишь, избушечка, а у нас в ей ледник сейчас.
От самой почти тони в море уходит гряда кольев с сетью на них, и уже в море, метрах в ста от границы песка и воды, что-то сложное, заштрихованное многими сетями — самый невод. Нам сразу хочется и осмотреть его, но Титов зовет в дом.
— Рано еще, — говорит он, радостно подмигивая. — Пойдемте в избу, поговорим, побеседуем, а как вода западет, так и самый наш час придет, никуда не денется…
В избе чисто, хорошая печка, кипит чайник, а на стол накрывает милая рыбачка, с грустной, приятной улыбкой слушает наши вопросы, ходит, прихрамывая, по избе, достает стаканы, режет хлеб, усаживает нас. Зовут ее славно: Пульхерия Еремеевна Котцова. Вообще здесь в ходу имена, которых у нас и не встретишь: Анфия, Ульяна, Евлампий, Зосима…
— Вот и побеседуем сейчас! — радостно говорит Титов и ставит на стол бутылку, и мы сразу понимаем причину его хорошего настроения. — Я ее так не люблю, а вот пуншик уважаю, — говорит Титов, подразумевая под пуншиком водку, разбавленную наполовину крепким горячим чаем. — Вы меня спрашивайте, я вам все обскажу, потом можно написать, как обскажу про наше дело…
— Как у вас тут ветры называют? — спрашиваю я для начала.
— А вот слушай! — Титов прихлебывает пуншик, двигается по лавке и закуривает. Кофейные глаза его радостно блестят. — Вот, скажем, так, начнем с севера. Север — он так и будет север. Это ветер дикой, с океана, холодный и порато сильный! Дальше идет полуношник, это тебе будет северо-восток. Этот тоже дикой, еще, пожалуй, похуже севера. Пойдем дальше. Дальше будет веток, восток значит. А еще обедник — этот как бы юго-восток. Эти ветра ничего, хорошие… Дальше будет летний, южный, с гор идет, волон у нас возля берега почти не дает, этот тоже ничего. Шалоник, юго-запад, тот днем дует, ночью стихает, так и знай! Запад — он и по-нашему запад. Ну и последний тебе ветер — побережник, как бы сказать, северо-запад. Тот дикой, холодный и взводень большой роет, худой ветер!
Он приподнимается и долго глядит в окно на море, на невод, на садящееся солнце.
— Солнце красно с вечера, рыбаку бояться нечего, — привычно складно бормочет он. — Солнце красно поутру, рыбаку не по нутру. Вот как у нас! Чего тебе еще рассказать?
— Вот, — говорю, — у вас плакат висит о социалистическом соревновании. Но ведь рыба-то от человека не зависит? Мы сейчас сидим вот, ждем, хорошо будет рыба. А как не будет? Какое же может быть соревнование?
— А очень даже замечательное! — радостно говорит Титов и прихлебывает пуншик. — Конечно, рыба не пойдет, так уж тут ничего не сделаешь. А вот, скажем, пал шалоник или там полуношник, другой рыбак нерадивый сейчас тебе невод на берег выгребет и сидит, штаны сушит. Так? Ну, а, скажем, я в плане заинтересован — вон на нашу тоню пятнадцать с половиной центнеров плана, так мне надо обязательство перед государством выполнять? Ну, я штаны сушить не стану. А может, она, матушка, — закричал он, — может, она как раз и подходит в волну-то! Сам помокну, товаришши мои помокнут, да вдруг и возьмем в непогоду-то самый богатый улов! Вот тебе и социалистическое соревнование. Теперь понял?
— Понял, — говорю, — расскажи теперь про рыбу…
— Про рыбу можно, — соглашается он и опять смотрит в окно, даже бинокль берет. — Слушай про рыбу…
Но в эту минуту снаружи рождается высокий зудящий звук, забирает все выше, как от напряжения чего-то, и смолкает.
— Ветер? — догадываемся мы.
— Не должно быть, — сомневается Титов и слушает. — Это, никак, машина бежит…
Он выходит, настежь оставив дверь, и тут же возвращается.
— И впрямь ветер, — соглашается он. — Не видать машины-то.
— Хорошо, что машина у вас бегает, — говорю я, вспоминая гул и свист скорости, с какой мчались мы в Майду.
— А! — рассеянно отзывается Титов. — Чего хорошего? Она ржавеет вся… Вода морская, едкая, так и проедает все части.
Внезапно он оживляется и смеется даже, берясь опять за свой пуншик.
— Этак-то было у нас две машины, да на одной работал шофером мезенский, а мезенские — пьяницы! Титов восторженно крутит головой.
— Так-то поехали мы раз с ним, надо было мне кой-чего свезть, сговорились за бутылку коньяку. Едем мы, он одной-то рукой правит, а другой бутылку-ти раскрутил да прямо с горлышка всю и вылупил, и мне не оставил! Жадный попался шофер, сам-от все и выпил. А дверца у него плохая была, не держалась совсем, вот мы едем, он баранку-ти свою крутит туда-сюда, лужи объезжаем, один раз так-то вертанул да из машины и выпал. Выпал, а я остался да прямо в море и поехал на всей скорости. Чего тут было!
Титов хохочет, смеется своей белозубой тихой улыбкой Пульхерия Еремеевна, смеемся мы, представляя эту картину…
— Вода через кабину, шипит кругом, мотор заглох, она и стала. Выстал я, гляжу, шофер бежит, протрезвел, а тем временем прилив шел, так ее и залило, потом когда выташшили, так она прахом и рассыпалась, вода всю съела. А шоферу так и надо! — несколько неожиданно заключает Титов. — Не пей один, не жадничай!
Некоторое время мы молчим, потом я напоминаю Титову про рыбу, про семгу, о которой я хоть и знаю уже немного, но хочу еще послушать.
— А! — говорит Титов. — Ну слушай… Вода у нас кроткая. В Койде вода плохая, быстрая, сувои страшенные, а у нас тут кроткая. В большие воды, то есть в полнолуние, быват так метра три с половиной. А в новолуние и на убыли — тогда называются малые воды — метра на два. Вон видишь невод-от? На шесть часов он под водой
