Владимир Обручев - В дебрях Центральной Азии (записки кладоискателя)
– Так вот Первухин, – говорит хозяин, – мне два года назад в Улясутае очень плохой товар продал в русской лавке. Я для своих женщин целую штуку цветного ситца у него купил, хорошие деньги отдал. А ситец вот какой оказался.
Монгол вскочил, порылся в сундучке, стоявшем у стенки юрты, и поднёс мне свёрток жёлтого ситца с крупными цветами.
– Вот, попробуй сам, весь гнилой!
Я развернул свёрток, взял в обе руки за край и растянул, как полагается пробовать прочность материи. Ситец и разорвался, гниль настоящая.
– Чего же ты, – говорю, – смотрел, покупая, не пробовал сам, что ли?
– Пробовал, как же! Приказчик развернул мне несколько локтей, они были хорошие. Я и поверил, что весь такой же. А перемерил он всю штуку сам на моих глазах.
Эти фокусы мне были знакомы. И мне из Москвы иной раз присылали гнилой товар. Пришлют аршин 10—15 хорошего ситца для видимости снаружи, а остальной в штуке или брак с пятнами и полосами, или прямо гнилой. И приходилось гнилой обменивать покупателям, а брак продавать по дешёвке и в Москву отписывать жалобы.
– Ты едешь в Улясутай, – монгол говорит, – увидишь там Первухина, обменяй мне эту дрянь на хороший. А может быть, у тебя с собой есть товар, так обменяй здесь.
– Нет, мы с собой никакого товара не везём, только почту, – объясняю ему.
– А скоро ли обратно поедете?
– Через месяц или два. Но, может быть, поедем не этой дорогой, а через Кобдо. Как же быть тогда с обменом?
– Ну, всё равно, бери с собой, мне он ни к чему.
Пришлось взять ситец с тем, чтобы в Чугучаке Первухину нос утереть им, а монголу вернуть при первой возможности хороший, хотя бы из своего склада.
Расспросили мы караульных и насчёт рудника, узнали, что он уже лет 10—12 не работается, но раньше работался довольно долго. А жила идёт далеко в глубь горы и высоко вверх по склону. Там местами также копано, но золота мало, а вглубь, говорят, богатое было. Караульные сами не работали, они ежегодно меняются: монгольский князь наряжает их по очереди на год. Прежде бывали попытки хищничества: забирались в рудник добывать потихоньку золото. Двух хищников караульные в первый же год закрытия рудника, когда эти попытки были, даже застрелили и оставили в глубине нижней штольни. С тех пор попытки прекратились.
Выпили мы за разговорами чаю, вышли садиться на коней. Я присмотрелся, вижу вверх по склону наискось от заслона из жердей беловатая жила тянется, то шире, то уже и местами ямы в ней видны, а в одном месте довольно высоко даже отверстие чернеет и через него, может быть, можно в глубь рудника пролезть.
Мы сели и поехали; скоро встретили скот караульных, который с пастбища пастушонок гнал, – три коровы, десятка три овец и коз, сам на старой коняге едет. Ясно, что бедняки в карауле служат. Выехали из долины Алтын-Гола в долину Булгана и повернули вверх, на восток; проехали немного и увидели другую долину, из которой ручеёк выбегает. Очевидно, в этой долине удобное место для ночёвки, которое караульные указали. Свернули в неё, вдоль ручейка появилась трава, но мало, пробираемся дальше и видим, что долина в горах круто на запад повернула. «Вот это хорошо, – думаю, – она нас назад поближе к руднику подведет». Проехали по ней с полуверсты, пока она опять в глубь гор не отвернула. Тут нашлось место для ночёвки хорошее, травы достаточно, кустики для огонька есть и аргал попадается. Раскинули палатку, набрали топлива, коней пустили пастись. Солнце уже заходит. Сидим у огонька и видим, – по долине сверху бредёт к нам мальчишка. Подошёл. Весь оборванный, босой, худой, лет десяти или двенадцати. Протянул руку и шепчет: – дайте поесть, я три дня не ел.
– Садись, – сказал Лобсын. – Покормим, скоро чай будет.
Он сел у огня. Ноги у него в ссадинах и царапинах, грязные. Голова гладко остриженная, смотрит пугливо.
– Ты чей мальчик? – спрашиваю. – Откуда и куда идёшь один?
Он молчит: видно, боится сказать, нас опасается.
– Ты не бойся. Мы тебя не обидим, накормим, отдохнёшь и завтра пойдёшь, куда тебе нужно.
Чай поспел. Мы у караульных немного молока купили и сварили настоящий монгольский – с солью и молоком. Налили ему чашку – у нас запасная была – дали баурсаков. Он ел жадно, чаем запивал. Вторую чашку попросил, выпил, потом держит её в руке пустую и, видно, боится попросить ещё.
Лобсын налил её и говорит: – Больше не дам, после голодовки нельзя сразу много есть, заболеешь.
Он кивнул головой и спрашивает:
– Вы не в наш ли монастырь едете?
– А как называется твой монастырь, где стоит?
– Залхачин-Сумэ зовут, стоит на большой речке Дзабхан-Гол. Пятьсот лам живут там. И гэген есть, старый, чуть живой.
– Знаю я этот монастырь, – сказал Лобсын. – Мы туда не едем, и нам он не по пути. Он за Алтаем находится. Так ты возле этого монастыря у родителей жил?
На этот вопрос мальчик не ответил, а спросил: – Далеко ли до речки Шара-Гол?
Лобсын рассмеялся: – Шара-Гол речек в Монголии сотни две будет, если не больше. Которую из них ты ищешь? Нет ли возле неё какой-нибудь горы с именем?
– Горы Баин-Нуру близко стоят. На них большое обо есть, а на речке пять деревьев.
– Ну, гор Баин-Нуру и обо больших в Монголии также много, а деревья тоже на разных речках встречаются, – говорит Лобсын.
Мальчик, видимо, смутился и всхлипнул.
Мало-помалу мы из него вытянули, что отец привёз его прошлой осенью в монастырь и отдал в обучение ламам, чтобы он сам, подросши, ламой сделался. Ехали они туда три дня через горы У лам ему не понравилось, плохо кормят, заставляют полдня аргал собирать, а полдня учить непонятные молитвы, писать и заучивать какие-то знаки. Пришла весна, стало тепло; он убежал от лам и пошёл через горы домой. Шёл уже четыре дня, на первый день имел ещё с собой кусок мяса и немного дзамбы (поджаренной ячменной муки, заменяющей хлеб у монголов), а потом голодал, только воду пил, когда попадалась речка или ключ, и ел зелёную траву. Юрты кое-где видел, но обходил стороной, боялся, что задержат и отведут назад в монастырь.
– Ведь он такой же, как я, беглец! – сказал Лоб-сын. – И очень мне его жаль.
– Что же мы будем с ним делать? – спрашиваю. – Как найти его родителей, если Шара-Голов и Баин-Нуру много, а имена родителей, которые он назвал, тоже часто одни и те же у монголов?
Мальчик в это время уже крепко заснул, забравшись в палатку. Я постлал ему потник и укрыл ситцем, который дал караульный для обмена.
– Завтрашний день он побудет у нас, – говорю. – Пока мы сделаем попытку пробраться в рудник, он вместе с собакой будет наш стан и лошадей караулить, а там посмотрим, поедем назад и как-нибудь разузнаем про родителей.
Ночь прошла спокойно. Утром мальчик с нами позавтракал, стал доверчивее, рассказал, что родители у него бедные, юрта плохая, скота мало, детей несколько, старший сын пасёт их скот, а отец служит пастухом у богатого соседа, получает молоко, иногда барана, живут скудно, а всё-таки лучше, чем в монастыре у лам. Зовут его Очир.
