Камни Флоренции - Мэри Маккарти
Как правило, города с «полосатыми» строениями в пизанском стиле считались гибеллинскими, в том числе и сама Пиза, пользовавшаяся особым расположением императора благодаря своему флоту. Города, где преобладали геометрические узоры, такие, как Флоренция, Фьезоле и Эмполи, были гвельфскими. Исключения составляют Лукка и Прато, гвельфский пэрод, где долгое время господствовали гибеллины. Однако, независимо от архитекзурного стиля, флорентийского, пизанского или пизано-лукканского, в романский период во всей Тоскане преобладали двухцветные узоры; черное и белое, солнце и тень, диезы и бемоли, постоянно возникающие на фасадах старых церквей, навевают воспоминания о том, что называли шахматной доской средневековой тосканской политики, о череде гвельфов и гибеллинов, пап и императоров, Черных и Белых. Именно так, в этой суровой изначальной антиномии, мыслили и видели свою жизнь тосканцы. Последний церковный фасаде геометрическим орнаментом, один из самых красивых, был закончен Леоном Баттистой Альберти, представителем классицизма в эпоху Возрождения: это был фасад Санта Мария Йовелла, доминиканской церкви во Флоренции.
Лукка была по преимуществу гвельфеким городом; Пиза, ее исконный враг, — гибеллинским. Прато был гвельфским; Пистойя, находящаяся в нескольких милях от него, — гибеллинской. Флоренция была гвельфской, Сиена — гибеллинской. К каждой черной клетке на доске примыкает белая, обозначающая ее непримиримого политического врата. Иногда цвета менялись; Пиза на какое-то время становилась гвельфской, Лукка на непродолжительный период — гибеллинской. Ближайший и самый сильный сосед «естественным образом» становился врагом. Более того, в каждом городе были силы, выступавшие на стороне противника. Флорентийские гибеллины, возглавляемые старыми благородными семьями, поддерживавшими императора, объединялись с сиенцами, а сиенские гвельфы, купцы и мещане — с флорентийцами.
Политика победившей партии, как только ей удавалось прийти к власти, состояла в том, чтобы сжечь дома и башни побежденных и изгнать их из города; Италия была наводнена fuoriusciti — беженцами, вынашивавшими, как и положено всем изгнанникам, планы возвращения домой. Неизменно готовые начать новую войну и заключить любой союз ради возвращения домой, fuoriusciti представляли собой постоянную внешнюю угрозу, тогда как их друзья и родственники, остававшиеся в городах (ведь выгнать всех было просто невозможно!), представляли собой постоянную внутреннюю угрозу, которая, естественно, сразу же усиливалась, едва разгоралась война.
Не только в Пистойе, а почти в каждом тосканском городе рассказывали истории о подкупленном гарнизоне или о командующем, готовом открыть ворота противнику, — везде был свой il traditore{11}. Жизнь в этих процветающих торговых городах была далеко не безопасной; предательство было нормой. Кто угодно — любой недовольный горожанин, аристократ или священник — мог стать предателем, и, по этой самой причине, к предателю, человеку с двумя лицами, относились с отвращением и страхом, непонятным для не итальянцев. Тот факт, что предательство считалось в порядке вещей, превращал о его в нечто ужасное, в ловушку средь бела дня, в мину вроде тех, что в дни последней войны нацисты оставляли во Фьезоле, в домах, где они квартировали, пряча их в креслах, под лимонным деревом в саду, среди книг на полке; эти мины взрывались порой много месяцев спустя, когда жизнь уже возвращалась в нормальную колею. Более того, дорога к предательству иногда была вымощена добрыми намерениями, а существовавшая двойная мораль лишь все упрощала. Например, Данте поместил предателей в самый нижний круг ада, однако сам он, Белый гвельф в изгнании, живший при дворе Кангранде делла Скала[42] в Вероне, в окружении гибеллинских fuoriusciti, призывал императора возродить павшую Италию и, без всякого сомнения, был бы счастлив сдать родной город императорским войскам, если бы мог это сделать.
Этот странный двойной стандарт проявился в новой форме у Макиавелли, еще одного флорентийского гения, также приговоренного к изгнанию, чьи труды заворожили весь мир подобно мучительной загадке; советы, которые он давал Лоренцо Медичи (не Лоренцо Великолепному, а презренному герцогу Урбинскому, тому, что сидит в шлеме, погруженный в раздумья, на одной из гробниц Медичи работы Микеланджело), видя в нем стремление к деспотизму, в наши дни представляются прямолинейными и циничными, а вовсе недвусмысленными, хотя его рекомендации вполне можно истолковать двояко, и порой они оборачиваются горькой критикой тогдашней политики. Точно так же, как Пистойя дала жизнь «пистолету», понятие «старый Ник» (от Никколо Макиавелли) в английском языке стало синонимом дьявола, то есть предателя и fuoriuscito из Рая; впрочем, трудно, прочитав труды Макиавелли, не понять, что в его сухих рецептах тирании имеется один тайный ингредиент — страсть к свободе. В «Истории Флоренции» и «Рассуждениях» она прорывается наружу, действуя, как один из медленных ядов того времени. Но при
