Жюль Верн - Двадцать тысяч лье под водой
— А все же пусть господин профессор расскажет им нашу историю, — сказал мне Консель. — Авось эти господа поймут хоть кое-что!
Я стал рассказывать о наших приключениях, отчетливо, по слогам, выговаривая каждое слово, не упуская ни единой подробности. Я назвал наши имена, указал звание и, с соблюдением всех правил этикета, представился лично, в качестве профессора Аронакса. Затем представил своего слугу Конселя и гарпунера, мистера Неда Ленда.
Человек с прекрасными добрыми глазами слушал меня спокойно, даже учтиво, и чрезвычайно внимательно, но я не мог прочесть на его лице, понял ли он хоть что-нибудь из моего рассказа. Я окончил повествование. Он не произнес ни слова.
Оставалась возможность объясниться с ними по-английски. Может быть, они говорят на языке, который стал почти общепринятым. Я бегло читал и по-английски и по-немецки, но свободно изъясняться не мог. А тут требовалась прежде всего ясность изложения.
— Ну-с, теперь ваш черед, — сказал я гарпунеру. — Извольте-ка, мистер Ленд, тряхнуть стариной и вступить в переговоры, как подобает англосаксу, на чистейшем английском языке! Как знать, не повезет ли вам больше, чем мне.
Нед не заставил себя просить и повторил по-английски мой рассказ. Вернее, он передал сущность, но совершенно в другой форме. Канадец, увлекаемый своим темпераментом, говорил с большим воодушевлением. Он в резких выражениях протестовал против нашего заточения, совершенного в явное нарушение прав человека! Спрашивал, в силу какого закона нас держат на этом поплавке, ссылался на habeas corpus[8], грозил судебным преследованием тех, кто лишил нас свободы, бесновался, размахивал руками, кричал и в конце концов выразительным жестом дал понять, что мы умираем с голоду.
Это была сущая правда, но мы об этом почти забыли.
К своему величайшему удивлению, гарпунер, по-видимому, преуспел не более меня. Наши посетители и бровью не повели. Язык Фарадея, как и язык Араго, был для них непонятен.
Обескураженный неудачей, исчерпав все филологические ресурсы, я не знал, как нам быть дальше. Но тут Консель сказал:
— Если господин профессор позволит, я поговорю с ним по-немецки.
— Как, ты говоришь по-немецки? — вскричал я.
— Как всякий фламандец, с позволения господина профессора.
— Вот это мне нравится! Продолжай, дружище!
И Консель степенно рассказал в третий раз все перипетии нашей истории. Но, невзирая на изысканность оборотов и прекрасное произношение рассказчика, немецкий язык также не имел успеха.
Наконец, доведенный до крайности, я попытался восстановить в памяти свои юношеские познания и пустился излагать наши злоключения по-латыни. Цицерон зажал бы себе уши и выставил бы меня за дверь, но все же я довел рассказ до конца. Результат был столь же плачевный.
Последняя попытка тоже не имела успеха. Незнакомцы обменялись несколькими словами на каком-то непостижимом языке и ушли, не подав нам надежды каким-либо ободряющим знаком, понятным во всех странах мира! Дверь за ними затворилась.
— Какая низость! — вскричал Нед Ленд, вспылив уже, наверное, в двадцатый раз. — Как! С ними говорят и по-французски, и по-английски, и по-немецки, и по-латыни, а канальи хоть бы из вежливости словом обмолвились!
— Успокойтесь, Нед, — сказал я кипятившемуся гарпунеру. — Криком делу не поможешь.
— Но вы сами посудите, господин профессор, — возразил наш раздражительный компаньон, — не околевать же нам с голоду в этой железной клетке!
— Ба! — заметил философски Консель. — Мы еще в силах продержаться порядочное время!
— Друзья мои, — сказал я, — не надо отчаиваться. Мы были еще в худшем положении. Не спешите, пожалуйста, составлять мнение насчет командира и экипажа этого судна.
— Мое мнение уже сложилось, — ответил Нед Ленд. — Отъявленные негодяи…
— Так-с! А из какой страны?
— Из страны негодяев!
— Любезный Нед, — сказал я, — страна сия еще недостаточно ясно обозначена на географической карте, и, признаюсь, трудно определить, какой национальности наши незнакомцы. Что они не англичане, не французы, не немцы — можно сказать с уверенностью. А все же мне кажется, что командир и его помощник родились под низкими широтами. У них внешность южан. Но кто они? Испанцы, турки, арабы или индусы? Наружность их не настолько типична, чтобы судить о их национальной принадлежности. Что касается языка, происхождение его совершенно необъяснимо.
— Большое упущение не знать всех языков! — заметил Консель. — А еще проще было бы ввести один общий язык!
— И это бы не помогло! — возразил Нед Ленд. — Неужто не видите, что у этих людей язык собственного изобретения, выдуманный, чтобы приводить в бешенство порядочного человека, который хочет есть! Во всех странах мира поймут, что надо человеку, когда он открывает рот, щелкает зубами, чавкает! На этот счет язык один как в Квебеке, так и в Паумоту, как в Париже, так и у антиподов: «Я голоден! Дайте мне поесть!»
— Э-э! — сказал Консель. — Бывают такие непонятливые натуры…
Не успел он сказать последнее слово, как дверь растворилась. Вошел стюард[9]. Он принес нам одежду, куртки и морские штаны, сшитые из какой-то диковинной ткани. Я проворно оделся. Мои спутники последовали моему примеру.
Тем временем стюард, — немой, а может быть, и глухой, — накрыл на стол и поставил три прибора.
— Дело принимает серьезный оборот, — сказал Консель. — Начало обнадеживающее!
— Ба! — возразил злопамятный гарпунер. — На кой черт вам ихние кушанья! Черепашья печенка, филе акулы, бифштекс из морской собаки!
— А вот увидим! — сказал Консель.
Блюда, прикрытые серебряными колпаками, были аккуратно расставлены на столе, застланном скатертью. Мы сели за стол. Право, мы имели дело с людьми цивилизованными, и, если б не электрическое освещение, можно было бы вообразить, что находимся в ресторане отеля Адельфи в Ливерпуле или в Гранд-Отеле в Париже. Должен сказать, что к столу не подали ни хлеба, ни вина. Вода была свежая и прозрачная, но все же это была вода, — что пришлось не по вкусу Неду Ленду. В числе поданных нам кушаний я отметил несколько знакомых мне рыбных блюд, превосходно приготовленных; но перед некоторыми кушаньями я стал в тупик. Я не мог даже определить, какого они происхождения — растительного или животного. Что до сервировки стола, на всем лежал отпечаток изящества и тонкого вкуса. На столовой утвари, ложках, вилках, ножах, тарелках, был выгравирован инициал в полукружии надписи-девиза. Вот точное факсимиле: «Mobilis in mobile. N»[10].
