Среди стихий - Александр Ефимович Берман
Но я понял тогда, что буду ходить зимой.
Через два года я уже сам вел группу по Кольскому. Мы поднялись выше границы леса. Порывы ветра сшибали девушек с ног, парни их поднимали. А потом мы идти уже не могли: решили ночевать, не спускаясь в лес. Увидели два огромных камня на склоне и узкую щель между ними и забились в эту щель, но благоразумие взяло верх, и мы привязали к камням палатку. Это была тяжелая ночь. Мы слегка поморозились. (Пять лет спустя я разбирал случай, как четверо замерзли в той же долине, у таких же камней. Им не повезло, пурга длилась дольше, чем у нас.)
На следующую зиму я отправился в горы Приполярного Урала, чтобы пройти еще никем не хоженым перевалом.
Теперь нас было шестеро парней. Четверо были старше меня, а знал из них я лишь одного — Толю Козлова (мы потом ходили с ним еще раз).
Приполярный не Кольский: мороз, расстояние, безлюдье…
Ехали мы из Москвы в общем вагоне, спали на третьих полках. Было жарко, душно. Приехав на станцию Кожим, заночевали на полу в какой-то брошенной конторе, а утром, сваленный тяжелой простудой, я не мог встать на лыжи.
Мы договорились, что ребята пойдут вперед по тракторной дороге и будут ждать меня в горах, на ручье Джагал. Три дня я выздоравливал, а на четвертый залез в кабину трактора. Ребята радостно встретили меня. В нашей палатке топилась печь, и было тепло.
На следующее утро, распределив груз по рюкзакам, мы вышли в горы. Мой рюкзак весил больше, чем я мог нести в тот день, но сказать об этом я не сумел. Я мог бы сказать Толе, но он был нагружен больше всех. Я медленно шел впереди, медленнее, чем надо. Все молчали. Мы шли.
Давно остались внизу последние деревья, потянуло с перевала ветром. Один из парней сказал, что выше идти нельзя, что ветер "прихлопнет нас".
Я очень устал и был раздражен. Я сказал ему, что "не прихлопнет", сказал, чтобы он не трусил… Я пренебрежительно сказал человеку "не трусь", когда ему действительно было страшно, — глупее и бестактнее поступка я надеюсь не совершить за всю жизнь.
Парень стал мне врагом. Уязвленное самолюбие теперь диктовало ему слова и поступки. Тяжелое настроение воцарилось в группе.
Идя без меня три дня по лесной дороге, ребята копали глубокие ямы в снегу и ставили в них палатки. А теперь мы вышли в безлесье, и я настаивал, чтобы ставить палатку на ровном, уплотненном ветрами снегу и, выпиливая снежные кирпичи, строить ветрозащитную стену. Но в поземку и холод человеку инстинктивно хочется зарыться в снег, и ребятам тоже хотелось зарыться.
Сколько я ни старался, убедить их не мог. Мы шли по безлесной долине, избитой ветрами, со снегом, твердым, как мел. Мы откапывали для палатки яму, а стену ставили вплотную к палатке. К утру палатка вмерзала в снег. Часами мы освобождали ее, обмороженными пальцами распутывали веревки, скатывали брезент в огромный нелепый тюк и волокли по очереди тридцатикилограммовую его тяжесть. И при этом были чужими, замкнутыми в себе людьми.
Поход потерял смысл. Но, прежде чем понять это, мы успели уйти далеко. Настигала усталость холода. Обиженного на меня парня она привела в состояние бесконтрольной тоски и злобы.
Мы подошли к хребту, за которым был предполагаемый перевал. Были продукты, была сила в ногах, погода пускала нас вперед, но мы повернули назад. Нельзя было идти дальше. Надо было скорее бежать к людям, к домам, к поездам.
Горы были теперь не для нас.
И опять зима. И станция Кожим. И ручей Джагал. На этот раз в моей группе было трое из Архангельска, трое из Саратова — я познакомился с ними летом, когда ходил на байдарке по северным рекам, — и двое москвичей. Нам хорошо было вместе, и, хотя мы не виделись уже много лет, я убежден: уляжется суета, и мы неизбежно встретимся.
На Джагале "сели в пургу". Палатку скоро завалило толстым слоем снега, придавило, сжало. Влага от дыхания оседала на стенках и стекала вниз. Было так тесно, что нельзя было лежать на спине.
На четвертые сутки пурга стихла. Вечер наполнил горы морозом и тишиной. Мы не стали ждать дня, вышли в ночь, чтобы взять очередной перевал. После долгого лежания в сырости и тесноте мы шли подряд двенадцать долгих ночных часов. Перевал этот я уже знал. Ребята шли за мной в темноте и падали молча на снег по команде "Привал!".
Мы взяли тот перевал и спустились в лес близ реки Нидысей. Развели наконец костер и пили чай сколько хотели.
Лишь позже я понял, как тяжело было ребятам идти всю ту долгую ночь и как глух я был к этому, гонимый желанием взять перевал.
Лабиринт хребтов и отрогов, белых безлесных долин массива горы Манарага был полон суровой красоты и таинственности. Мы вошли в него с севера и пересекли несколько хребтов. Где-то рядом теперь был ручей, пропиливший вход в цирк, стена которого поднималась до самой вершины горы Манарага.
Но пурга тут как тут. Она затопила долину, и не видно уже ничего. Мы свалились в лес, разожгли костер.
И тогда, может быть впервые, я отчетливо узнал, что горы ничто без людской радости. Несмотря на пургу, был у нас тихий, радостный вечер, и появлялись из рюкзаков тайком припасенные сладости, подарки. Были кругом дорогие мне люди… Бог с ним, с перевалом…
А утро одарило нас ясной погодой. Мы увидели над собой гору Манарагу. И, схватив рюкзаки, бросились снова вверх. Вот ручей — ворота к цирку. Вот северная стена Манараги, и среди каменной черноты чистым снегом белеет наш перевал.
Но опять пурга возвращается, стеной идет на нас, не хочет пустить к перевалу. Лезть наверх, когда видно, как идет на тебя заряд пурги и горизонт топят тучи?..
— Ребята, вот перевал, вот он!
Они шли за
