Светлые воды Тыми - Семён Михайлович Бытовой
Спустя какой-нибудь час, только въехали в кедровник, на вершинах показались белки. Отстрел их недавно кончился, и зверьки, будто зная об этом, без всякой опаски вылезли на ветки.
При виде белок Димке Канчуге не сиделось. Он положил на колени остол, достал ружье и хотел было прицелиться в белочку, но отец остановил:
— Нельзя, бата, самочку стрелять!
— Разве самочка? — удивился Димка, опуская ружье.
Удэге, когда выходили на отстрел белок, старались бить только самцов, — у них и шкурки крупней, и мех пушистей. Самок щадили. Ведь каждая самка два раза в году приносит по пять-шесть бельчат. Удэгейцы различали их по повадкам. Самцы, например, почуяв опасность, обычно прикрываются с головой своим широким, как труба, хвостом, а самка вытягивается вдоль сука, прячет голову под лапу и опускает хвост. Димка еще этого не знал, и Маяка объяснил ему.
— Потом охота на белок недавно кончилась, план сдали, а лишнего, бата, стрелять не надо...
...До горного перевала, где тигроловы решили заночевать, ехали целиной без троп. Ориентировались по зарубкам на деревьях.
На многих стволах виднелись «затиры». Это изюбры терлись тут рогами, перед тем как сбросить их. Следы красавцев рогачей были и на слежавшемся снегу, и Рекс, сразу прихватив след, побежал сперва несмело, верхним чутьем, потом шибче, низко опустив морду. К Рексу присоединились Трезор, Думка и Таска. Но изюбр успел, видимо, уйти далеко, и собаки вскоре вернулись возбужденные, злые.
— Ярые, — сказал Роман Киселев. — Тигра, думаю, не испугаются.
— Только бы не стравить их ему, — заметил Олянов. — Твои-то натасканы...
— А Рекс злее зверя. И силен, черт, — сказал Роман и крикнул Канчуге: — Маяка Догдович, ты Рекса на хищника брал?
— Почему нет, на медведя много раз брал.
Чем ближе подъезжали к горному перевалу, тем сумрачней становилась тайга. В шестом часу солнце зашло за островерхие сопки, и в полутьме охотники не сразу отыскали шалаш, — так его замело снегом. В шалаше было темно и сыро. Стены покрыты толстым слоем льда, а в углу зияла дыра. Но, как принято у таежников, люди, посетившие зимовье, заботились о тех, кто забредет сюда на ночлег или дневку после них. На берестяной полочке в консервных банках Олянов обнаружил немного крупной соли, листовой табак-самосад, коробок спичек...
— Не ваши ли соболевщики тут были? — спросил Николай Иванович Чауну.
— Наверно, — сказал удэгеец.
Пока Канчуга заправлял керосином коптилку, Роман Киселев принес печурку-буржуйку, установил ее на земляном полу. Чауна притащил медвежью шкуру. Димка набрал два котелка снега и передал Киселеву.
— Хватит, дядя Роман?
— Смотря как будешь, паря, чаевничать.
В восьмом часу сели вокруг раскаленной печурки ужинать. Шалаш успел уже прогреться, и со стен потекла вода. Изрядно проголодавшись, таежники с аппетитом ели мясные консервы, копченые кетовые балычки, хлеб с маслом, запивая крепким чаем из больших жестяных кружек.
— Ты, Роман, на куты-мафу часто ходи? — неожиданно спросил Чауна.
— Случалось, ходил, — спокойно ответил Роман. — В последний раз не повезло. Было это три зимы тому назад. Получил заказ от Охотсоюза отловить одного котенка возрастом до года — не старше. Для заграничного зверинца предназначался. Поначалу не дал своего согласия: ходи-ищи, как говорится, ветра в поле. Но вскорости узнаю от лесорубов, что в устье Санчихезы, аккурат около сопки-барыни — ты должен, Иваныч, знать то место, — тигрица с выводком бродит. «Ну, думаю, раз такое дело, надо счастье пытать». Стал на лыжи, на ночь глядя, мчусь в леспромхоз к Игнату Телегину. Он мне свояком приходится. «Так, мол, и так, Игнаша, дело есть». Долго уговаривать его, конечно, не пришлось. Таежник ведь! Игнат, в свою очередь, к Никифору Кошевому. И тот согласие свое дал. Словом, на третий день набрели на след. А на четвертый — встретили выводок. При первой же стычке тигрица трех наших собак стравила. Неудача. Тогда выстрелом стали отпугивать ее. Она с котятами — в сопки. Мы на лыжах следом. Полдня гнали. А снег, знаешь, глубокий. Завязнут котята в сугробе — еле выбираются из него. Один котенок, что постарше, все время с матерью рядом бежал. Другой — вовсе из сил выбивается, отстает. Однако перевал кое-как одолел. И тут, поверишь — нет, исчез с наших глаз тигренок. Только что был — и вот нет его. Будто провалился сквозь землю...
Чауна, отставив кружку с недопитым чаем, отодвинулся от печурки, вытер рукавом вспотевший лоб. Его худощавое, с выдававшимися скулами лицо застыло в каком-то странном недоумении — так испугало Чауну таинственное исчезновение тигренка. «Наверно, бог лесов Онку спрятал куты-мафу от Романа, — подумал удэге. — Вот и мы за амбой идем, а бог лесов Онку за нами смотрит, каждый шаг считает... Как бы от него худо не было нам... Послушаю, что Роман дальше скажет...»
Но Киселев не торопился. Достав сухой лист табаку, довольно долго мял его на ладони, потом заправил в трубку и, достав из печурки уголек, закурил.
Тут уже не выдержал Димка.
— Куда же, дядя Роман, делся тигренок?
— А очень просто. Попал в лудево.
— А что это?
— Лудево — глубокая яма, вырытая для изюбра. В прежнее время охотились на изюбра как? Выкапывали яму, прикрывали сверху травой и ветками. Изюбр вечерком пойдет к реке воду пить — и на́ тебе, угодит в лудево, откуда ему, как говорится, подобру-поздорову не выбраться. Вот так же и тигренок — попал в старое лудево. Снегом-то ее запорошило — не видать. Короче, пустили мы собак. Они с ходу кинулись на тигренка, начали облаивать его, а он почему-то и не шевелится. Приказал Кошевому, чтобы изредка постреливал на случай, если тигрица окажется поблизости. А мы с Игнатом, держа наготове рогулины и марлевые вязки, спустились в яму. Но все было ни к чему: тигренок, оказывается, дух испустил. Слишком, видимо, от погони притомился, из сил выбился, а от неожиданного падения в глубокое лудево — разрыв сердца! — Роман передохнул, обвел глазами товарищей, словно проверяя, какое
