Жюль Верн - Завещание чудака
Глава V. ЗАВЕЩАНИЕ
В этот день с самого утра, как только встало солнце, девятнадцатый квартал был запружен громадной толпой. В публике царило теперь не меньшее возбуждение, чем тогда, когда бесконечная процессия сопровождала Вильяма Дж. Гиппербона к его последнему жилищу. Тысяча триста поездов, обслуживающих Чикаго, уже накануне доставили в город несколько тысяч приезжих. Погода обещала быть превосходной. Свежий утренний ветер очистил небеса от ночных испарений, и солнце плавно подымалось на далеком горизонте над озером Мичиганом, воды которого, ударяясь о берег, слегка волновались. Шумные мессы публики двигались по Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, направляясь к колоссальному зданию. На одной стороне его возвышалась четырехугольная башня вышиной в триста десять футов.
Список гостиниц в Чикаго очень длинен. Приезжий может всегда выбрать себе какую-нибудь по своему вкусу. К тому же, куда бы городские кэбмены, которым платят по двадцать пять центов за милю, его ни повезли, он нигде не рискует остаться без комнаты, за которую берут по два и по три доллара в день. Но с точки зрения удобств и быстроты обслуживания, — причем каждому путешественнику предосталяется жить на американский или европейский лад, безразлично, — ни один из этих отелей не может сравниться с Аудиториумом, этим громадным десятиэтажным караван-сараем, помещающимся на углу Конгресс-стрит и Мичиган-авеню, против самого Лейк-Парка.
Это громадное здание может приютить несколько тысяч путешественников; в нем имеется театр достаточных размеров, чтобы вместить восемь тысяч зрителей. В утро, о котором идет речь, публики в театре набралось более, чем когда-либо. Сбор никогда еще не доходил до такой цифры. Это потому, что нотариус Торнброк, который устроил такой удачный аукцион из фамилий шести избранников, на этот раз предложил организовать платные места всем желающим присутствовать на чтении завещания в зале театра Аудиториум. Это дало возможность собрать для бедных около десяти тысяч долларов, которые должны были быть распределены между больницей «Алексиан-Брозерс» и детской больницей «Морис Партер Мемориал».
Как же было не поспешить сюда всем любопытным города и не заполнить каждый уголок огромного зала? На эстраде находились мэр города и весь муниципалитет; позади них — члены Клуба Чудаков, с председателем Хигтинботамом, а несколько впереди них сидели шесть избранников, размещенные по одной линии около самой рампы, причем каждый из них сидел в позе, которая наиболее соответствовала его общественному положению.
Лисси Вэг, смущенная необходимостью быть выставленной напоказ многотысячной публике, сидела в кресле, видимо сконфуженная, низко опустив голову.
Гарри Т. Кембэл сидел с довольным, сияющим лицом, раскланиваясь направо и налево со своими товарищами-журналистами, сотрудниками многочисленных издательств самых разнообразных «окрасок».
Командор Уррикан свирепо вращал глазами, видимо готовый завести спор с каждым, кто осмелится взглянуть ему в лицо.
Макс Реаль беспечно наблюдал за этой жужжащей толпой, снедаемой любопытством, которого он личцо почти не разделял, и — нужно ли говорить? — часто взглядывал на сидевшую так близко от него прелестную молодую девушку, смущение V которой его живо заинтересовало.
Герман Титбюри мысленно подводил итог собранным суммам за входные билеты и думал о полученной цифре, как о капле воды среди миллионов будущего наследства.
Том Крабб, сидевший не в кресле, так как оно не могло бы вместить его колоссальное туловище, а на широком диване, ножки которого гнулись под его тяжестью, видимо не понимал, почему он здесь очутился.
Нечего говорить, что непосредственно позади шести избранников, в первом ряду зрителей, находились антрепренер Крабба Джон Мильнер, мисс Кэт Титбюри, делавшая своему мужу какие-то совсем непонятные знаки, и подвижная, нервная Джовита Фолей, без которой Лисси Вэг никогда не согласилась бы появиться перед устрашавшей ее публикой. Дальше, в глубине громадной залы, в местах амфитеатра, на самых отдаленных ступеньках, во всех углах, где только мог поместиться человек, во всех отверстиях., где могла просунуться человеческая голова, виднелись мужчины, женщины и дети, принадлежавшие к различным классам общества, все, кто был в состоянии оплатить свои входные билеты.
А за стенами здания, вдоль Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, в окнах домов, на балконах гостиниц, на тротуарах, на мостовых, где было приостановлено движение экипажей, стояла толпа, не менее шумная, чем Миссисипи во время ее разлива, и волны этой толпы далеко переходили за границы квартала.
В этот день, по сделанному подсчету, Чикаго принял в свои стены пятьдесят тысяч приезжих, посторонних, явившихся как из различных пунктов штата Иллинойс, так и из смежных с ним штатов, а также из Нью-Йорка, Пенсильвании, Огайо и Мэна. Шум и гул голосов все усиливались; они носились над всей этой частью города, наполняли весь Лейк-Парк и терялись в залитых солнцем водах Мичигана.
Часы начали отбивать двенадцать. Громкий вздох вырвался из груди присутствующих.
Нотариус Торнброк встал со своего места, и этот раздавшийся в театральном зале вздох, подобный сильному порыву ветра, проник через окна здания и донесся до толпы, запрудившей ближайшие улицы.
И тотчас же вслед за тем наступила тишина, глубокая, взволнованная тишина, подобная той, какая бывает в промежутке между блеском молнии и раскатом грома, когда вдруг становится тяжело дышать.
Нотариус Торнброк, стоя у стола, занимавшего центр эстрады, скрестив руки на груди, с сосредоточенным лицом ждал, когда замрет последний звук последнего, двенадцатого удара часов.
На столе перед ним лежал конверт, запечатанный тремя красными печатями и инициалами покойного. В этом конверте находилось завещание Вильяма Дж. Гиппербона. Надпись, сделанная на конверте, говорила о том, что его можно было вскрыть только по прошествии двух недель после смерти завещателя. Она указывала также число и час, в которые этот конверт должен был быть вскрыт, а именно ровно в полдень 15 апреля в зале Аудиториума.
Нотариус Торнброк нервным жестом сломал печать конверта и вынул из него сначала документ, на котором виднелась подпись, сделанная хорошо знакомым почерком завещателя, затем вчетверо сложенную карту и, наконец, маленькую коробочку в один дюйм длиной и полдюйма вышиной.
Покончив с этим, нотариус Торнброк пробежал глазами, вооруженными очками в алюминиевой оправе, первые строчки документа и громким голосом, хорошо слышным даже в самых отдаленных углах зала, прочел следующее:
