Луи Жаколио - Парии человечества
Я так обрадовался, что даже подпрыгнул от радости. Но тут мне вдруг вспомнилось, что собака хвост держала торчком и могла им задеть за полотно. Надо было снова сделать испытание. Вот я прицепил себе на спину серп, а сам велел детям внимательно смотреть, как я буду проходить под полотном, задену его серпом или не задену. Дети и говорят, что на этот раз полотно было слегка задето.
Такая меня взяла досада, что схватил полотно и разодрал его на тысячу клочков.
Скоро молва об этом разошлась среди соседей, и все начали меня стыдить и обзывать дураком. «Если бы даже полотно и было осквернено таким легким прикосновением, разве не мог ты прочитать над ним очистительные молитвы? — говорили мне. — Наконец, если уж ты считаешь его окончательно оскверненным, зачем же ты его рвал, отчего не отдал какому-нибудь бедняку судре? Кто же после такой дурацкой выходки будет тебе дарить ткань на одежду?» Увы, так оно и вышло. С тех пор, у кого ни попрошу полотна, мне в ответ только хохочут, да спрашивают: «3ачем тебе полотно? Чтоб изодрать его в клочья?»
Когда он закончил рассказ, один из присутствовавших сказал ему:
— Ты, должно быть, мастер бегать на четвереньках?
— О, да, — отвечал брамин, — и сейчас же продемонстрировал это.
— Ну, довольно, — сказал председатель. — То, что слышали от тебя, а потом и видели, конечно, говорит в твою пользу. Но все же мы не можем решить, пока не выслушаем других. Рассказывай теперь ты, — обратился он к другому брамину.
— Для того, чтобы предстать в приличном виде на смарадану, куда мы идем, — начал второй брамин, — я позвал цирюльника и велел ему обрить мою голову и подбородок.
Когда он окончил свое дело, я сказал жене, чтоб она дала ему кашу note 3, но она, по рассеянности выдала ему две каши. Я стал требовать, чтобы он отдал одну кашу назад, он ни за что не хотел отдать. Спорили, спорили мы, разозлились оба, начали уже переругиваться, но тут цирюльник вдруг смягчился и сказал мне:
— Мы можем поладить миром. За лишнюю кашу, коли хочешь, я обрею голову твоей жене.
— Ты прав, — сказал я, поразмыслив. — Это разрешит наш спор, так что ни тому, ни другому не будет обидно.
Жена моя, слыша наш разговор и предчувствуя, что может произойти note 4, хотела было бежать, но я ее поймал, посадил на пол, придержал, а цирюльник обрил ее наголо.
Жена тем временем кричала во весь голос и разражалась страшными проклятьями, но я дал ей волю браниться, сколько душе угодно, предпочитая видеть ее бритою, нежели уступить мошеннику цирюльнику ни за что ни про что лишнюю кашу.
Жена, лишившаяся своих чудных волос, от стыда спряталась и не хотела показываться. Цирюльник ушел и, встретив на улице мою мать, первым долгом поспешил рассказать ей всю эту историю. Она немедленно прибежала к нам. Увидав свою невестку бритою, она была так поражена, что некоторое время не могла вымолвить ни слова, а потом осыпала меня градом упреков и брани, на которые я не отвечал ни слова. Я уже начинал понимать, что вполне этого заслужил. А плут цирюльник тем временем всюду разболтал о происшествии, так что в скором времени я сделался предметом всеобщих насмешек. Злые языки стали даже намекать, что коли я так поступил со своею женою, так уж значит не даром, что я уличил ее в неверности. У моего дома собралась толпа, привели осла, чтобы на нем возить по деревне мою жену, как принято делать с женщинами, преступившими супружескую верность. Потом молва обо всем этом дошла и до родителей жены. Они нагрянули к нам, и можете сами судить какой шум и гам они подняли, когда увидали свою дочь бритою. Они увезли ее к себе, конечно, ночью, чтобы избавить ее от позора. Четыре года мне пришлось молить их, пока они согласились отдать мне ее обратно.
Надеюсь, что такая глупость покажется вам гораздо значительнее, чем та, о которой вам рассказал мой спутник Собрание согласилось, что трудно придумать более солидную глупость, но все же решило выслушать остальных двух соискателей. Настала очередь третьего брамина, и он начал свой рассказ так:
— Мое имя — Анантайя, но меня зовут Бетель-Анантайя, и вот по какому именно случаю.
Моя жена по причине малолетства долго жила в доме своих родителей, пока была отдана ко мне в дом. Спустя месяц после ее переезда ко мне как-то вечером, перед сном, не помню уж по какому случаю, сказал, что все женщины болтуньи.
Она мне на это возразила, что знает мужчин, которые в этом не уступят никакой бабе. Это она на меня намекала. Я был задет за живое и сказал ей:
— А вот посмотрим, кто заговорит первый.
— Отлично, — ответила она. — И кто заговорит первый должен дать другому лист бетеля note 5. Пари было принято, и мы заснули. Мы решили не вставать с ложа, пока наш спор не будет решен, т. е. пока кто-нибудь из нас не заговорит первый. И вот настал день, взошло солнце, а мы все не показываемся из дома. Соседи заметили это, стали звать нас, а мы, конечно, молчим. Сбегали к нашим родственникам, известили их об этом. Те, перепуганные, прибежали к нам, послали за плотниками, чтобы разломать двери. Когда же наконец все вломились к нам, то были несказанно изумлены, видя нас проснувшимися, на вид живыми и здоровыми, но совершенно лишившимися языка..
Дом наш был битком набит людьми, и так как все были убеждены, что мы околдованы, то сейчас же сбегали за колдуном, чтобы снять с нас чары.
Колдун прежде всего заломил страшную цену за свою работу. Он было собрался начать заклинания, но в это время один наш знакомый брамин начал всех убеждать, что мы вовсе не заколдованы, а больны, от этого онемели, и что он знает верное средство, как нам помочь, и сделает это без всякой платы.
Он раскалил добела золотой слиток, схватил его щипцами и приложил его сначала снизу к моим ступням, потом к локтям, потом ко лбу. Я вытерпел эту ужасную пытку, не издав ни единого звука.
— Ну, теперь попытаем это на жене, — сказал дошлый лекарь. Но едва коснулся он ее ноги каленым золотом, как она не вытерпела и вскричала: — «Аппа, аппа!».
И вслед за тем, повернувшись ко мне, она сказала:
— Я проиграла, вот тебе лист бетеля! Разумеется, все были изумлены, а я тотчас же сказал ей:
— Я так и знал, что ты заговоришь первая! Ты видишь теперь, я был прав, когда сказал тебе вчера вечером перед сном, что все бабы — болтуньи!
Когда все собравшиеся узнали о нашем пари, они в один голос вскричали: «Вот глупость-то! Поднять на ноги всех соседей, вытерпеть прижигание каленым золотом из-за листа бетеля! Кажется, весь свет изойди, не найдешь других таких пустых голов».
Вот с тех пор меня и начали звать «Бетель-Анантайя».
Суд единогласно признал и эту глупость не хуже прежних, но предстояло выслушать еще четвертого соискателя. Он начал свою повесть:
— Когда я женился, моя жена была еще совсем молода и продолжала жить в доме отца еще лет шесть или семь. Когда же она достигла брачного возраста, ее родители известили моих, что она отныне может нести свои супружеские обязанности.
Дом моего тестя отстоял от нашего на шесть или семь миль. Моя"мать в то время хворала и не могла отправиться за моею женою. Поэтому она поручила мне самому съездить за нею, причем все учила меня и наставляла, как себя вести, чтоб не сказать или не сделать чего-нибудь такого, что обнаружило бы мою глупость.
— Ведь я тебя знаю, — говорила она. — Ума у тебя немного, и ты, того и гляди, выкинешь какую-нибудь штуку.
Я обещал ей во всем поступать по ее наставлениям, быть осмотрительным и пустился в дорогу.
В доме тестя меня хорошо приняли, устроили в мою честь пиршество, созвали всех соседних браминов. Наступил час отъезда, и меня отпустили вместе с женою.
Тесть проводил нас благословениями и благопожеланиями, и когда мы тронулись в путь, залился слезами, слоено предчувствуя беду, которая стряслась над его дочерью.
Происходило это как раз в самый разгар летнего зноя, и в день нашего отъезда стояла самая несносная жара. А нам надо было переходить через бесплодную равнину, которая тянулась мили на две. Раскаленный песок опалил ноги моей жене, которая под родительским кровом получила очень нежное воспитание и не привыкла к таким странствованиям. Она принялась плакать и скоро, выбившись из сил, упала на землю.
Я был в ужасном затруднении. В это время к нам подошел караван купца, состоявший из множества волов, нагруженных товарами. Я со слезами на глазах рассказал ему о своем горе и просил его помочь мне добрым советом.
Купец подошел к моей жене, внимательно осмотрел ее, и сказал, что жизни несчастной женщины грозит опасность, останется она тут сидеть или пойдет дальше.
— Чем видеть, как она умрет у тебя на глазах, — продолжал он, — ты бы уступил ее мне. Я ее посажу на лучшего вола и она избавится от верной смерти. Ты лишишься ее, это правда, но ведь лучше же лишиться ее, зная, что она осталась жива, чем видеть, как она умрет. Ее одежда и украшения стоят, примерно, двадцать пять пагод, вот тебе тридцать пагод, и отдай мне свою жену.
