Соленый ветер. Штурман дальнего плавания. Под парусами через океаны - Дмитрий Афанасьевич Лухманов
Многие привезли на судно цветы, и наша маленькая кают-компания сразу приняла очень нарядный вид.
Субпрефект и его помощник завтракали на судне. Помощник, он же и адъютант, оказался обаргентинившимся англичанином, авантюристом невысокой марки и довольно жутким человеком крайних фашистских убеждений.
Видя нас в форме, с галунами международного типа, чисто одетых, вымытых, выбритых, он, очевидно, решил, что наши товарищеские отношения с учениками и командой — только притворство, необходимое в условиях советской службы. А поэтому после завтрака отвел меня и моего старшего помощника в сторону и прошептал, сверкая глазами:
— Я понимаю, господа, что ваше положение на корабле очень трудно, а поэтому прошу вас: не стесняйтесь и верьте, что вы найдете во мне друга. Если у вас между командой… ну, там что-нибудь такое… вы понимаете меня?.. вы только шепните мне, а я уж сумею научить их понимать настоящую морскую дисциплину…
Я, сдерживая себя от желания ответить ему так, как он этого заслуживал, сказал холодным тоном:
— У нас на судне такая дисциплина, такая настоящая дисциплина, которую я желал бы видеть на всяком другом корабле, и я уверен, что ни мне, ни моему помощнику не понадобится утруждать вас просьбой о помощи…
Перевод «Товарища» от якорного места к пристани, где он должен был начать выгрузку привезенного камня, был назначен в два часа дня. К этому времени к борту подошел небольшой местный буксирный пароход.
Подняли якорь и двинулись под буксиром вверх по реке.
Последний этап стодевяностодневного плавания.
Вдоль набережной стоят пароходы под всевозможными флагами. Довольно много греческих. Вот, мы проходим грандиозные здания и пристани нового ригорифико (холодильника). Его постройка обошлась в несколько десятков миллионов. Это гордость Росарио. Но как все гордости прилаплатских республик, так и эта выстроена на деньги иностранных капиталистов, полновластно владеющих этими богатейшими экзотическими странами.
Показались красивые городские здания, церкви.
Вот между кормой бельгийского и носом английского парохода пустое место с большой черной цифрой 15 на гранитной облицовке набережной — назначенный нам причал.
Но что это?.. По всей пристани, в расстоянии десяти шагов друг от друга, расставлены цепью портовые полицейские, а за ними гарцуют на лошадях конные жандармы в блестящей, несколько опереточной форме и белых касках с широкими полотняными назатыльниками.
Это Аргентинская республика встречает первое советское судно, допущенное в ее воды…
Не успели мы ошвартоваться и подать сходни, как на судно прилетел «друг-фашист» и бросился прямо ко мне:
— Вы знаете?.. Нет, вы не знаете, вам не видно из-за амбаров… Портовая решетка ломится от напора публики. Полиция едва сдерживает. Если их всех пустить на судно, то произойдет свалка и многих могут задавить… Можно сказать, что капитан не приказал никого пускать на судно?
— Нет, зачем же? — спокойно ответил я. — Я очень рад видеть аргентинских друзей и ничего не имею против того, чтобы пускать посменно на судно от двухсот до трехсот человек. А как это сделать, чтобы все было в порядке, это уж ваше дело…
Фашист посмотрел на меня, передвинул фуражку со лба на затылок и обратно бросился на берег.
Скоро показались из-за амбаров бегущие люди. Это была первая партия посетителей, впущенных в ворота порта.
Через несколько минут палуба «Товарища» представляла море соломенных шляп, над которыми стоял непрерывный гул человеческих голосов.
Я сложил в маленький чемоданчик смену белья, несколько самых необходимых вещей, грузовые и другие документы, нужные для визита в контору розарийских Додерос, и по доске, проложенной с вант на пристань, пробрался над головами толпы на берег.
От служащего Додерос, встретившего судно вместе с корреспондентами, я уже знал, что хорошая и не особенно дорогая гостиница «Савой» находится в пяти минутах ходьбы от причала, назначенного для «Товарища», и отправился прямо туда.
Вечером был назначен в этой гостинице товарищеский ужин всех свободных от службы членов кают-компании.
С пяти часов мальчишки на улицах Росарио уже кричали во всю глотку:
— «Критика секста». Фрагата совиетико энтро эн Росарио!
— «Ла Капитал». Лa барка «Товарищ» эн порто!
— «Демокрация». «Товарищ» эн ностро порто!
Газеты брались нарасхват и тут же читались на улице. Жадно и внимательно рассматривались наши физиономии. А когда, попозднее, наши ребята в белой форме с красным советским флажком на фуражках показались на улицах, их встречали овациями.
Вечером, когда кают-компания «Товарища» уселась за большим круглым столом в большой прохладной столовой «Савойя», ресторан начал ломиться от посетителей. На нас смотрели, как на диковинных заморских зверей, и многие, вероятно, ждали, что мы начнем разрывать пищу руками или выкинем еще что-нибудь в этом роде.
В конце концов, когда публика увидела, что большевики не показывают никаких диких штук, она начала, кажется, разочаровываться. А когда кто-то из нас, выйдя на улицу, купил большой букет цветов и, подозвав лакея, велел передать его в оркестр, игравший в нашу честь вещи Чайковского и Рахманинова, зал разразился аплодисментами.
На другое утро, выйдя из отеля, я хотел купить у мальчишки-папиросника коробочку спичек.
Я был в статском платье и соломенной шляпе, узнать меня было трудно; однако мальчишка, зорко взглянув мне в лицо большими черными глазами, спросил:
— Команданто «Товарисчо»?
— Си, — ответил я.
— Но густа монеда (не хочу денег). — И с сияющей улыбкой он протянул мне хорошенькую коробочку восковых спичек.
Надо было отплатить любезностью за любезность. Я спросил имя мальчика, купил тут же в киоске газету, вырвал из нее свой портрет (его можно было найти в любой) и, написав: «Al companero Enrique de commandante fragata sovietico „Tovarisch“ Luhmanoff» («Товарищу Энрике от капитана советского корабля „Товарищ“ Лухманова»), торжественно ему преподнес.
Мальчик был в полном восторге.
Итак, рейс «Товарища» кончен. Судно благополучно доведено до места назначения и приступило к выгрузке.
Из запущенного и распущенного, кое-как оборудованного, грязного корабля «Товарищ» превращен в чистое, хорошо оборудованное, дисциплинированное судно, которое не стыдно показать за границей. Его экипаж прошел хорошую школу, сработался, натренировался. Комсостав в совершенстве изучил парусное дело, привык к судну. Моя миссия кончилась. Я мог покойно и уверенно сдать судно своему старшему помощнику Эрнесту Ивановичу Фрейману и вернуться домой, к своему прямому делу — управлению Ленинградским морским техникумом. Остались бумажные формальности, вроде составления так называемого морского протеста, актов о буксировке, окончания кассового отчета, рейсового донесения, актов о сдаче и приемке корабля.
Трудно было заниматься всем этим при страшной жаре аргентинского лета, духоте в
