Генри Мортон - По библейским местам
— Это настоящее золото, — заметил сириец. — Настоящее!
— Скажите мне честно, неужели шииты убили бы иноверца, зашедшего в мечеть? — поинтересовался я.
— Без сомнения, — сказал он. — Вот почему это запрещено. Они могут убить иноверца за меньшее. Я слышал, что они убили американца, который сфотографировал их мечеть в Тегеране. Они облили его тело кипятком!
Он искоса взглянул на меня:
— Понимаете, мы должны все сделать очень быстро, — добавил он. — Один взгляд, и уезжаем. В это время года шииты фанатичнее, чем обычно. Они воздерживаются от пищи, страдают от самобичевания и наносимых ран.
— В Кадимане тоже совершают эти обряды?
— Не только в Кадимане. В Багдаде. Повсюду. Сегодня вечером начнется бичевание в Багдаде, и оно будет продолжаться каждый вечер, вплоть до десятого дня мукаррама.
— А где я смогу увидеть это?
— Я бы не советовал.
Он мрачно покачал головой; в этот момент машина резко остановилась перед главными воротами мечети.
Мы вышли и сразу ощутили атмосферу враждебности, способную пробить даже броню танка. Лишь добропорядочный английский турист, привыкший к мягкому обращению с окружающими в Танбридж-Уэллз или Харроугейте, мог бы не заметить этой всеобщей жаркой ненависти. Глаза, обращенные на мою европейскую одежду, метали искры. Что бы я ни делал, какие бы движения ни совершал, за мной пристально следили возмущенные взгляды. Я начал чувствовать личную ответственность за смерть Хусейна, в память о которой наружная стена мечети была прикрыта черной тканью.
Огромные ворота, поднимающиеся ввысь на добрые пятьдесят футов, были украшены изразцами с розово-бирюзовыми арабесками, а поперек каждого из семи входов висела цепь, закрепленная по центру вверху и образующая две свободных петли по сторонам.
Сквозь открытые ворота мы видели прекрасно замощенное открытое пространство: портики, бассейны для омовения и само святилище с высокими дверями и арочными проемами, украшенными изразцами в розово-бирюзовых цветах. В мечеть постоянно входили и из нее выходили люди, и все они обязательно касались подвешенных в воротах цепей; полагаю, это считалось у них полезным для души. Большинство паломников были грубыми и неопрятными, некоторые прибыли из Афганистана или Индии, поскольку подобное путешествие к святыням Ирака почитается у шиитов таким же важным, как хадж в Мекку у остальных мусульман. Меня поразили яростные, страстные глаза и оцепеневшие, фанатичные лица, словно эти люди только что очнулись от невероятного сна. Они жили и дышали ненавистью. Я сказал об этом моему спутнику-сирийцу.
— Сейчас время печали, — прошептал он в ответ.
То, что я не преувеличиваю чувства толпы, стало ясно, когда появился полицейский с ружьем, который заботливо пригласил нас пройти в участок, заявив, что с крыши перед нами откроется гораздо лучший вид. Мы последовали за ним вверх по шаткой лестнице на глинобитную крышу, основу которой составляла древесина пальмы. Он показал, где безопасно стоять, а потом оставил нас, и мы проковыляли, как Агаг[6], в сторону парапета, откуда взглянули вниз, на Кадиман.
Вдосталь насмотревшись на скорбь, не утихшую за тысячу триста лет с момента смерти Али в Куфе, мы прошли по темным нищенским базарам, повсюду встречая любопытные и настороженные взгляды, а затем вернулись в более спокойную атмосферу Багдада.
Я поговорил о шиитах с англичанином, остановившимся в том же отеле, что и я, он отлично знал Ирак. Он рассказал, что в десятый день месяца мукаррам будет разыграно древнее действо, которое распространено в Индии и Персии, а также в Ираке. Смерть Хусейна воспроизводится с поразительно точными деталями, не оставляющими пространства для воображения. Кульминацией драмы является миг, когда тело Хусейна проносят на окровавленном полотне.
В книге «Второе путешествие по Персии» Джеймс Морьер приводит описание действа, разыгранного в Тегеране в начале прошлого века. Он рассказывает, что самой необычной частью церемонии было появление безголовых мучеников, в ряд лежащих на песке. Люди, участвующие в действе, зарываются в песок, так что над землей остаются лишь головы, а другие, наоборот, прячут головы, чтобы на поверхности были видны лишь тела. В итоге кажется, что головы отделены от тел. Процессия обладает явно выраженным жертвенным характером, но люди, представляющие обезглавленных мучеников, всегда выбираются из тех, на кого наложено особое покаяние, иногда они так глубоко входят в роль, что умирают во время представления.
Когда Морьер наблюдал за действом, толпа была так увлечена происходящим, что солдат, которые убивали Хусейна, засыпали градом камней; автор утверждает, что эти роли считались настолько опасными, что для них использовали русских пленников.
Той ночью я отправился спать, размышляя о предстоящем на следующий день шествии флагеллантов.
8Я встал рано утром и с плоской крыши отеля наблюдал за рассветом, встающим над Багдадом. Быстро текла бурая река; человек в маленькой остроносой лодке, нагруженной терновником, спускался по течению; первые пассажиры пересекали мост Мода, причальные бочки которого подпрыгивали на волнах; а в четырех милях от меня, за линией пальм, утренний свет тронул золотые купола Кадимана.
В холле отеля бойкий смуглый мальчик в нетерпении ожидал, чтобы проводить меня в халдейскую церковь.
— Ты христианин? — спросил я у него, когда мы шли по улице ар-Рашида.
— Да, сагиб, — кивнул он. — И мой отец, и мать тоже, и все наши родственники.
Мы нырнули в лабиринт узких улочек, по некоторым из них едва мог пройти верблюд с грузом, потом миновали ворота, и мой проводник указал путь вверх по лестнице к довольно большому зданию. И хотя еще не пробило семи утра, мрачноватого вида церковь была наполовину заполнена мужчинами, женщинами и детьми. Священник служил литургию перед алтарем, который располагался на несколько ступеней выше остального помещения. Два маленьких прислужника с голыми коленями, время от времени мелькавшими из-под одеяний, перевязанных белыми веревками, держали книгу и кадило — эта сцена невольно напомнила мне об Ирландии.
От жары багдадского лета глиняные кирпичи церкви потрескались. Лопасти электровентилятора, столь огромные, что они напоминали пропеллер самолета, висели над головами, как люстра. Как и все другие христианские церкви на Востоке, это здание собрало весьма пестрое и причудливое общество, причем никто из прихожан одеждой не отличался от сограждан-мусульман, которых я видел на улицах города. Это были иракцы в европейских костюмах, мужчины носили также типичные для бедуинов платки кеффии, многие явно были курдами, о которых я, впрочем, имел весьма приблизительное представление; там были и женщины всех возрастов в черных или лиловых покрывалах, наброшенных на голову, а также невероятное количество мальчишек со школьным ранцами за спиной.
Литургия показалась мне похожей на католическую мессу, хотя ни слова на латыни в этой церкви не прозвучало. Язык богослужения был халдейским, арамейским — сегодня это мертвый язык, который звучит только во время халдейской литургии. Возможно, он сохранился как наследие вавилонских времен, на нем говорили халдейские астрологи Навуходоносора, о которых упоминается во второй главе Книги пророка Даниила. Как странно было слышать это гортанное произношение слов мертвого языка, звучавшего, вероятно, на дымящихся вершинах зиккуратов, воздвигнутых в честь Ваала, а теперь служившего для выражения таинства христианской литургии.
Прекрасным был момент, который называют «поцелуем мира»: на Западе он давно утратил буквальную форму, здесь священник дарует его мальчикам-прислужникам. Окунув руки в потир, он коснулся рук мальчиков, которые после этого побежали вниз по ступеням от алтаря, чтобы прикоснуться к протянутым рукам прихожан. Я сидел на краю скамьи, и один из мальчиков взял мои ладони в свои руки, а потом быстро двинулся дальше. Мой сосед, крупный, грубоватого вида мужчина, одетый в обноски, — я бы испугался, встретив его в темном переулке, — обернулся ко мне, протягивая руки для «поцелуя», а потом понял, что я иностранец, и, растерявшись, отодвинулся. Я протянул к нему ладони с «поцелуем мира», и он, благодарно улыбнувшись — лицо его внезапно смягчилось и расцвело, — прикоснулся к моим ладоням, а потом передал благословение дальше по ряду.
Я сидел, пока не погасили свечи, ощущая, что эта халдейская церковь, в которой я не мог понять ни слова богослужения, тем не менее была единственным для меня «домом», где я чувствовал себя свободно и не нуждался в охране. Здесь были христиане, они принадлежали той цивилизации, которая создала знакомый мне мир. В этом месте не было ничего странного, чужого или враждебного. Я мог не знать язык, но понимал саму суть службы. Я мог не знать имен восточных святых, изображения которых висели по стенам, но знал других святых, подобных этим.
