Максимилиан Кравков - Зашифрованный план (Повести, рассказы)
Меня сжимает, подталкивает и тащит вперед. Пробираюсь к краю потока. Там — кисельные берега. От коробов с горячими пирожками валит густой пар. Оборванец звенит протоптанной пяткой в медный зеленый чайник.
— Эй, налетай!
Над плотной толпой повисли многоголосые разговоры. Кого же мне выбрать для первого раза?
Вон дамочка в яркой шляпе, в каракуле, роется в золоченой посуде. Посуда на скатерти, скатерть на снегу.
— Простите, — говорю я мягко и с достоинством. — Не купите ли два этюда сибирского художника?
— Нет, — не глядя отмахивается она. — Разве из этого крана течет?
Далека она от искусства!
Я толкаюсь дальше, тру коченеющие уши и мечтательно думаю о теплой пивной.
— Английский галстук! Английский! — потрясает разноцветной тряпкой худой и высокий, как жердь, дядя.
— Нет, брат, — говорю я себе, — со скромностью далеко не уедешь…
Нацеливаюсь на жирного гражданина с хорошенькой девочкой. Он любуется портретом Толстого. Решительно подхожу.
— Не, возьмете ли этюд Айвазовского? — нагло выговаривает мой язык.
— Ну… какой же это Айвазовский! — добродушно улыбается толстяк.
— Это? Нет! — быстро лавирую я. — Это натура — Ангара во время ледохода и вид Байкала. А… Айвазовский — дома!
— Красиво, папа? — говорит девочка.
— Сколько же вы за это хотите? — спрашивает толстяк.
— Четыре рубля… — лепечу я с замиранием сердца.
Веселый, чудный толстый гражданин молча достает бумажник. Ура! Теперь мне черт не брат!
Я победно пробираюсь через толпу. У меня не мерзнут больше уши. Я уже не продавец, а покупатель.
На снегу, как лужи, всякая дребедень. На платках, на скатертях.
Среди фарфора, подсвечников и кружев я замечаю груду технических книг. Подымаю одну — как раз по моей специальности. Я перелистываю страницы и с последней синим оком глядит на меня печать.
Дыбом взвивается для меня весь базар!
В середине печати фамилия «Розенфельд».
Я глухо спрашиваю:
— Сколько?
— Рупь, — отвечает мне девушка с подведенными глазами. Я сую ей бумажку и выскакиваю из толкотни.
Я еще и еще раз прочитываю фамилию, и в памяти моей оживает последний вечер на прииске, у Анисьи Петровны.
На рудаковских книгах, которые она мне показывала, был такой же штемпель! Я быстро возвращаюсь назад.
— Не помните ли, милая гражданочка, откуда у вас эта книга?
Она удивленно и холодно настораживается.
— Дело в том, — как можно веселее объясняю я, — что эту книжечку я подарил когда-то одной барышне…
Я плету дикую чепуху!
Девушка успокаивается, поводит чернеными бровями и слушает, прищурясь.
— Понимаете, мне хотелось бы разыскать мою знакомую…
— А может, я знаю? — игриво подзадоривает она и откровенно меня разглядывает.
— Красавица вы моя, ну, скажите!
Она хохочет.
— А вы сами откуда же будете?
— Я художник из Сибири.
— Ишь! — мотает она головкой. — Мало там у вас своих барышнев… — И задумывается. — Уж, право, не знаю, как вам помочь. Откуда книга? Разве упомнишь? Всякие продают. То ли Нинка Шустрова, то ли барон…
— Барон? — изумляюсь я.
— Ну да, барон Грингоф. Его все так зовут…
— А как же мне их разыскать? — говорю я с забившимся сердцем.
— Нинку — просто: на Лиговке она… Номер 34. А тот далеко (она называет адрес какой-то химической лаборатории). — Спросите там у швейцара… Только вряд ли он скажет. Незнакомых не любит, и немножечко полоумный…
На признательную мою благодарность кричит мне вслед:
— Ниночку обязательно повидайте. Хорошенькая она…
4
Какая прекрасная и удивительная случайность! Трижды благословенны вчерашние жулики, принудившие меня идти на рынок! К черту проклятый вчерашний сумбур, толкнувший меня на отступление.
Сейчас я по-прежнему чувствую крепкий заряд моих устремлений. Я иду вперед, я весел, я почти что счастлив!
Но с чего мне начать? Передо мною две тропинки — какую же выбрать?.. Пойду к Нине Шустровой!
Если и она такая же, как эта милая девушка с базара, то, пожалуй, к вечеру я узнаю что-нибудь об Ирине. А значит, и о тетради.
Случайно попавшая в мои руки нить уводит меня в лабиринты города. Здесь еще немало прошлого, неизжитого. В каждой улице кто-нибудь да воюет, тщетно воюет с победным, новым миром.
Я иду вдоль кирпичных, полузанесенных снегом лабазов. Названия улицы я не знаю. Прочитать полустертую надпись на дощечке невозможно.
Обращаюсь к встречному.
— Будьте добры сказать, как зовется теперь эта улица?
Подслеповатый человек ехидно смотрит на меня через старые очки и едко отвечает:
— Извините, гражданин, мы этим не интересуемся! Раньше как звалась — извольте, скажу… А теперь напротив должно быть!
Чувствую, протестует! По-своему борется с революцией…
— То есть как напротив?
— А так-с, — поясняет он! — Была, скажем, Опекунская улица, теперь Самодеятельная-с! Или, положим, Ружейная, а нынче — улица Мира! Дамочка, дамочка! — перехватывает он прохожую. — Может, вы скажете, как теперь эту улицу величают? Вот им нужно. А мы, извините, этим не интересуемся…
И дамочка не знала, и извозчик не знал.
Милиционер, которого я разыскал, отдирал объявление, кем-то самочинно наклеенное на колонку. Боясь порвать бумагу, он трудился с такой бережливостью, что напомнил мне реставратора старых икон, снимающего пленку краски.
Он оказался верным ключом к обновленному городу, все рассказал — обстоятельно и толково.
5
Сгорбился домище. Точно мамонт какой-то, причудой случая уцелевший до наших дней.
Серый, шершавый, слякотный. Сырая нора ворот…
Трудно верить старой, слинявшей таблице, перечисляющей жильцов. Она, как скрижаль, висит в полутьме туннеля, под увядшим цветком электрической лампочки.
«Номер 34, — читаю я с трудом. — Исаак Давидович Шомпол…»
Женщина с злым, стиснутым лицом мне не ответила, только махнула рукой. Выручил мальчик с красным бантиком на куртке.
— Туда идите, в пятый этаж, налево…
Номер 34. Я постучал.
Снизу вверх на меня смотрит лицо еврея, лысого, в одной жилетке… Оборвется моя путеводная нить или нет?
— Исаак Давидович, — начинаю я.
Еврей нерешительно отступает, и я шагаю за ним в комнату.
— Мне очень надо на минуточку повидать Нину Шустрову.
— Хе! — ухмыляется он, поднимая бровь, и секунду молчит. — На минуточку вы хотите видеть Нину и не хотите видеть ее Ваську, с его кулаками и ножами?
