Дмитрий Шпаро - К полюсу!
Оставшиеся 52 километра решаем пройти без ночевок. Настроение ударное, ни разу не вспомнились досадный спор и голосование. Режим принимаем такой: пять ходок, горячая пища, два часа сна без спальных мешков и снова ходки.
За первые пять по счислению прошли 12,4 километра. Повезло с солнцем, определились: 89°39' северной широты и 164° западной долготы. Нас снова утянуло к востоку на полторы мили, причем всего за 9 часов. Объясняется снос сильным западным ветром — он дует целый день, скорость 10 метров в секунду. Считаем дрейф достоверным и выбираем курс левее полюса на 15°. Впереди 40 километров!
Если не выглянет солнце, то проходим их по счислению и объявляем, что достигли Северного полюса. Потом ждем солнца, чтобы определиться, и, если понадобится, делаем следующее приближение.
31 мая. Второй пятимаршевый этап начался 29-го в 21 час 15 минут. Переходы по времени получились такие — первый, второй и четвертый по 50 минут, третий — 60 и пятый — 45. Привалы все по 10 минут. В 2.10 остановились.
Пришла радиограмма: «Циклон стационировался, ближайшие сутки оказывать влияния не будет; в районе Северного полюса облачность, временами снег, ветер 4—9 метров в секунду, температура минус 8—13°».
В 9.30 выходим. Три ходки дают 6,4 километра. Отдыхаем не по 10 минут, а по 15. Четвертая, очень тяжелая по дикому скоплению торосов дает немного. К счастью, кажется, разлом позади. Пасмурно. Подходим к каналу, покрытому серой массой. По краям, словно накрахмаленный высокий воротник, стоит ледяной бортик. Сбиваем его и внимательно изучаем поверхность. Приближается Хмелевский и, говоря что-то, вдруг ступает на лед. Тут же проваливается. Его хватают за плечи. Наученные горьким опытом, мы не тянем Юру вверх, а в воде стаскиваем с его ног лыжи.
Отходим от канала и ставим палатку. Пятая ходка пропала, а четвертая — в общей сложности 65 минут — дала нам 1,3 километра. Юра убит горем. Все стараются его приободрить.
Давыдов готовит еду. Он сильно накачал примус, но толком не разогрел головку. «Шмель» вспыхнул как факел; мало того, Вадим ухитрился облить себя, и теперь розовые языки огня плясали на его синей пуховке у самого подбородка. Я сидел рядом на брезентовом анораке и, выхватив его из-под себя, бросил на грудь Вадима. Руками прижимая анорак к Вадиму, сбил пламя, Леденев тем временем выбросил из палатки пылающий примус.
Купание Юры и оплошность Давыдова для нас были нужным предостережением: вы устали, друзья, будьте бдительны.
В 11.50 двинулись дальше и сделали шесть ходок. Одна была компенсацией за предыдущий этап.
Прошли 13,1 километра, до полюса чуть больше шести. Сегодня с 2.30 до 6.45 отдыхали. На связь решили не выходить.
Сделали еще три марша, и Василий объявил; «До полюса 300 метров». Последняя льдина, которую мы миновали, оказалась идеально ровной — прекрасный овал, словно футбольное поле, увеличенное в размерах раз в десять. Торосы по краю вполне могли сойти за трибуны.
— Остановимся, — предложил Давыдов, — впереди дрянь, а тут идеальное поле. Оно годится и для приема самолетов, и для торжественной церемонии.
Я колебался. Бипланы с красными полосами на фюзеляжах так чудесно вписались бы в белизну этой ледяной гавани. Хмелевский сказал то, что должен был сказать:
— По-моему, надо выбрать эти триста метров.
Леденев и Мельников не прочь пройти их. Василий сострил: «Будем взвешивать пятак на весах, цена деления которых — килограмм».
Полезли в торосы и 30 минут ползли. Спускаясь с последних наклонных льдин, я увидел, что друзья ждут меня возле разломанной на части старой белой горы. Кругом торчали зубья, полянка по размеру напоминала московский дворик с картины Поленова. Мы прорывались к этой полянке черт знает как. Зачем? Правы Давыдов и Шишкарев: наше местоположение определяется по солнцу с точностью до километра, так стоило ли учитывать эти триста метров ледяной чащи? Упрямство, тщеславие, самомнение? Но зря, зря ты мучаешься, начальник. Светлые лица друзей говорят тебе: все правильно, К чему вспомнил ты погрешность прибора? Последние двое суток прибором было счисление, и наше определение Северного полюса должно обладать только одной точностью — быть абсолютно честным по отношению к самим себе.
Суета, какая суета! Мы на вершине Земли!
Я понял: парни ждут, чтобы я улыбнулся.
— Под этим торосом записка Пири, — сказал Рахманов.
— Ребята, салют! — закричал Давыдов. Он поднял карабин.
— За начальника экспедиции Дмитрия Шпаро, за научного руководителя и штурмана Юрия Хмелевского, за любимого комсорга и завхоза Владимира Леденева, за парторга и радиста Анатолия Мельникова, за штурмана и радиста Владимира Рахманова, за завхоза, радиста и штурмана Василия Шишкарева, за врача Вадима Давыдова. За ребят на базе! За штаб! За по-бе-ду!!
Десять выстрелов. Кому исторические гильзы? Ай да Вадик! Красиво придумал. Бьюсь об заклад, что эта пальба — домашняя заготовка, возможно, даже давнишняя — московская.
Все? А где твои заготовки, Дмитрий Шпаро? Что сделаешь ты, что скажешь? Хоть один раз сегодня, вчера, на острове Генриетты, в Москве, где угодно ты думал, что скажешь друзьям на Северном полюсе? Неужели у тебя нет слов, мыслей, чувств? Я будто заглянул внутрь себя и ничего не увидел. Улыбка на лице была вымученная, как последние 300 метров.
Сквозь забор льдин проглядывали ровные участки. «Надо идти дальше, за полюс, — подумал я. — Убежать от ребят, остаться одному».
— Пошли поглядим. — Я показал Леденеву на ближайшее поле.
— Теперь лучше вперед, чем назад, — напутствовали нас.
Мы вышли из ловушки. Свет, серебристая белизна и великая первозданность поглотили нас.
Метрах в трехстах, словно стога, рассыпались на поле несколько горок. Возле них мы поставим лагерь, на самой высокой поднимем флаг, на фоне его сфотографируемся.
С разных сторон Леденев и я поднимались на выбранную горку. Не знаю, как Володя, но я старался не глядеть на него. Комок подступил к горлу, слезы текли по щекам. Я стеснялся их и в то же время думал: какая благость дана человеку — он может плакать.
Прикусив губы, незаметно обтерев щеки, я сказал Леденеву о флаге, о палатке, о фотосъемке.
— Ты забыл про кино, — сказал он.
— Пройдем еще триста метров. Место дивное, — сообщили мы товарищам.
Возле горы сбросили рюкзаки.
Со скал острова Генриетты очень трудно спуститься, но когда началось, стало легко. Потому что борьба, чувство долга и вера друг в друга как бы слились в единый порыв. Теперь тоже легко. И ничего особенного для того, чтобы струна задрожала и над миром взвилась песня победы, теперь не нужно. «Весна. Открывается первая рама, и в комнату шум ворвался».
