Наум Шафер - Дворняги, друзья мои...
– Феликс Аронович! У каждого собачника есть свои пристрастия. Мы держим собак не для выставок, а для духовного общения.
– Но ведь нужно же чему-то её научить!
– Элементарным вещам научу, а до остального она дойдёт своим умом и чутьём.
– Пыль… – пробормотал Феликс Аронович. – Жалко…
Несколько минут он о чём-то думал, затем решительно тряхнул поводом – собака вопросительно посмотрела на него.
– Ладно. – сказал он. – Пусть будет по-вашему. Берите пса. Но знаете что? Пусть он недельку поживёт у меня… А вы будете приходить. С Ладой. Будем их вместе выгуливать.
– А Аскольд? – спросил я.
– И Аскольд с нами. Организуем собачник. Недалеко от 180-ой школы есть пустырь – там нам никто не помешает. Я вас научу некоторым приёмам, да и собака к вам привыкнет. И собаки друг к другу привыкнут. Каникулы ещё не кончились, всё складывается благополучно. Да и мы с вами кое о чём поболтаем – ведь видимся редко….
Этот вариант мне понравился, и я с благодарностью стиснул локоть Феликса Ароновича. Мы оба были в радужном настроении, не предполагая, что самое скорбное и трагическое – впереди…
Автобус подошёл к вокзалу. Первая трудность возникла при выходе: собака отказалась выходить. Трудность эту мы преодолели сравнительно легко – Тарасуло выскочил на асфальт, стал натягивать повод, а я сзади со всей силой толкнул овчарку, и она тоже оказалась на асфальте. Лада прыгала и резвилась, вокзальная площадь была многолюдна, подходили всё новые и новые автобусы…
Феликс Аронович опять был в раздумье.
– Что мы медлим? – спросил я. – Давайте пересаживаться на другой автобус.
– До моего дома всего две остановки, – сказал Феликс Аронович. – Может быть, попробуем добраться пешком?
И тут между нами возник спор. Я твердил, что собака может заупрямиться, её придётся тащить силой, а учитывая, что на ней всё-таки не ошейник, а петля, то чего доброго удушим её. Феликс же Аронович пытался мне доказать, что в городском автобусе нам будет тесно (в отличие от «дачного», на котором мы приехали на вокзал) и что пассажиры будут страшно недовольны – собака большая и без намордника… Я продолжал сопротивляться. И тогда Феликс Аронович донял меня последним веским доводом:
– А если она кого-нибудь укусит? Вы можете поручиться, что всё будет благополучно? Вы хорошо знаете нрав этой собаки?
Возразить мне было нечего. Я посмотрел на собаку. Она прерывисто дышала и жадно смотрела на рослого детину, который пил лимонад прямо из бутылки.
– Напоим её дома. Пошли! – решительно сказал Тарасуло и дёрнул за повод.
Как я и предполагал, овчарка стала упираться и хрипеть, а Лада опять вокруг неё завертелась и стала громко лаять. На нас начали обращать внимание.
– Наум Григорьевич! – крикнул Тарасуло. – Ради Бога, уймите свою жучку. Возьмите её на руки!
Пришлось выполнить приказание. Теперь обе руки у меня были заняты: в одной – портфель, в другой – Лада.
Нещадно палило солнце. Феликс Аронович обливался потом, да и я был весь мокрый. Овчарка по-прежнему упиралась, и её глаза были полны предсмертной тоски. Она, вероятно, решила, что её хотят потащить на казнь. Феликс Аронович тянул повод уже двумя руками, и собака буквально задыхалась.
– Подождите минутку! – взмолился я. Тарасуло ослабил повод. Я предложил ему не торопиться. Уж коли решено тащить собаку насильно, то каждые пять-десять шагов следует делать небольшой перерыв.
– Так мы до вечера не доберёмся домой, – проворчал Феликс Аронович. Но всё же согласился на кратковременные передышки. Он и сам понимал, что овчарке трудно будет выдержать такую непрерывную нервную нагрузку.
Но что толку, что Тарасуло согласился? Собака не хотела сдвинуться с места. С огромным напряжением, двумя руками натягивая повод, Феликс Аронович затащил её на тротуар. Собака тут же стала обильно мочиться.
– Это она от страха, – сказал Феликс Аронович. – В противном случае потянулась бы на травку… – Подождав после этого две-три минуты, он добавил: – Ну что ж, надо действовать! – и потащил собаку.
… У меня не хватит ни сил, ни мужества, чтобы описать мучения несчастной овчарки. Феликс Аронович действительно каждые несколько шагов давал ей время на передышку. Но ведь эти несколько шагов собаку, упирающуюся всеми четырьмя лапами, надо было протащить! Причём следить, чтобы она не задохнулась и чтобы петля не переломила ей шейные позвонки! Асфальт был раскалён от жары, собака несколько раз пыталась свалиться под тень дерева, но Феликс Аронович не позволял ей этого, всеми силами натягивая повод.
Когда мы уже протащили приблизительно половину пути, я предложил Феликсу Ароновичу дать возможность отдышаться собаке – пусть она полежит под деревом.
– Вы с ума сошли! – крикнул Феликс Аронович. – Если она ляжет, то уж больше не встанет!
Его рубаха была вся мокрая от пота, глаза светились безумием, как у овчарки, да и я, со стороны был хорош: тоже весь мокрый, в одной руке портфель, в другой – лающая Лада. Что о нас думали прохожие, не знаю – мы уже ничего не могли осмыслить.
Собака упорно тянулась к траве, но Тарасуло с ожесточением рвал повод, волоча её по раскалённому асфальту. И вдруг её пасть запенилась кровавой пеной. Феликс Аронович испугался и ослабил повод. Собака лежала на асфальте. Она дышала с присвистом, пена изобильно текла из пасти, а живот быстро-быстро вздымался и опускался, фиксируя конвульсивное дыхание.
– Всё! Подыхает! – констатировал Феликс Аронович.
– Так сделайте же что-нибудь! – закричал я.
– Не привлекайте внимание прохожих, не кричите! Тут единственное, что можно сделать, – это заставить её встать. Иначе всё будет кончено. – И Феликс Аронович начал дёргать повод.
И тут произошло чудо. Собака вскочила и побежала вперёд. Феликс Аронович едва поспевал за ней, не выпуская из рук повода. Я бежал за ними. Несколько раз Феликс Аронович поворачивал ко мне залитое потом лицо, которое выражало, я бы сказал, эгоистическое торжество: «Я же, мол, говорил, я же, мол, знал!!» Мы перебежали трамвайную линию, собака неслась прямо к дому Феликса Ароновича, как будто предполагала, что именно там он и живёт, как будто поняла, что от неё хотят. Я бежал, смотрел в спину Тарасуло и с восхищением думал: «Профессионал! А я-то, я-то…»
Мы добежали до подъезда и остановились.
– Ну, теперь можно не торопиться, – сказал Феликс Аронович. – Давайте минут пять посидим в тени на скамеечке, а потом с Божьей помощью начнём подниматься на четвёртый этаж. – Теперь взгляд его был виноватый, пожалуй, робкий. Я понял, что ему стыдно за своё поведение. Он безмолвно просил у меня прощение за то, что вёл себя неделикатно и со мной, и, тем более, с собакой… «Доброе дело сделали», – удовлетворённо подумал я.
