Зинаида Шишова - Великое плавание

— Туда, где тебя уже давно заждались, — отвечает он и вдруг, остановившись, с размаху ударяет меня по лицу. — Год я искал тебя, змееныш, а сегодня утром я горячо помолился своему патрону, святому Антонию Падуанскому, и вот как мне помогла молитва.

Мы проходим мимо длинного сарая, в дверях которого стоит заспанный матрос.

— Что, воришку поймал? — спрашивает он, зевая. — Их в это лето в Генуе развелось несметное количество.

— Да, веду его к стражникам, — отвечает мастер, — и надеюсь, что он получит по заслугам.

— Он вырвется у тебя еще по дороге, — говорит матрос, — а если нет, они потребуют у тебя свидетелей, да денег на писцов, да денег на чернила, да денег на перья. Старшина, — кричит он в глубь сарая, — выйдите, тут поймали еще одного воришку!.. Подожди, — обращается он к мастеру, — наш старшина найдет на него управу. На твое счастье, он отплывает только через час.

На его зов из сарая вышел худой высокий человек и остановился в дверях. Взглянув на него, я понял, что от него мне не ждать защиты.

Лицо его было землистого цвета, как у больного лихорадкой, черные глаза глядели исподлобья, а под натянутой кожей на щеках ходили злые желваки.

— Что ты мелешь ерунду! — сказал он матросу. — Мы, правда, поймали несколько мальчишек в порту и вздули так, что больше они уже красть не будут. Но я не стану возиться со всеми воришками Генуи. Что он у тебя стянул? — спросил он у мастера.

— Я начну свой рассказ пословицей, — отвечает Антонио Тульпи. — «Если мужик не украл у тебя медяка, значит, он стянет у тебя золотой». И это истинная правда, господин старшина, потому что он работал у меня свыше года и я не замечал за ним ничего плохого. Но, как изволите знать, мужичье — все воры. И, когда я дал ему отнести заказчику серебряный кувшин и блюдо, он украл у меня и то и другое.

— Побойтесь бога, мастер! — закричал я. — Вы мне дали отнести архиепископу одно блюдо, но его у меня отобрали в толпе. Об этом знает синьор Томазо, живописец, у которого я работаю вот уже больше года. И он заплатил бы вам за меня всю сумму полностью, если бы мы не узнали, что вы уехали из Генуи. Вы продали мое новое платье, материнскую золотую цепочку и кольцо и не отдали мне жалованья за семь месяцев, поэтому я думал, что мы с вами в расчете.

— Ну, это меня не касается, — сказал старшина, поворачиваясь. — У вас есть свой цех, свой старшина и свой суд.[27]

— Не уходите, ваша милость! — закричал мастер, хватая его за руку. — Ну, вы видали второго такого лгуна?! Да было ли у тебя когда-нибудь новое платье? Да имела ли твоя мать хотя бы железное колечко, когда она венчалась с твоим прощелыгой-отцом? Скажите пожалуйста, об этом знает синьор Томазо, живописец! Да вся Генуя смеется над этим бездельником, который прилепил парус к своей конюшне и пьянствует с матросами! Они, наверное, пропили мое блюдо вдвоем, ваша милость!

— И кувшин, мастер, не забывайте о кувшине. — сказал старшина. — Почему ты такой оборванный? — сердито обратился он ко мне.

Я начал рассказывать ему свои сегодняшние злоключения, но мастер, перебив меня, снова разразился громким хохотом.

— Ну, видели вы такое мужицкое отродье?! — закричал он, хлопая себя по ляжкам. — Все эти дурацкие приключения он вычитал в одной из своих дрянных книжек, которые вместо молитвенника читал всегда по праздникам. Или они придумали эту историю об одноглазом капитане вдвоем со своим мазилкой, синьором Томазо.

Старшина, не говоря ни слова, нагнул голову, осторожно снял с себя медаль, висевшую у него на шее на медной цепочке, и спрятал в карман.

— Ну, теперь я уже не старшина, а просто капитан фелуки, — заметил он и, толкнув меня к выходу, сказал:

— Идем за мной.

— Что со мной сделают, добрый синьор? — спросил я, хотя он мне совсем не казался добрым.

— Все, что ты рассказал мне, очень похоже на правду, — внезапно обратился он к мастеру, — а все, что говорит мальчишка, очень похоже на ложь. Но я знаю Титто Бьянки, одноглазого, знаю его историю, знаю синьора Томазо и кое-что слышал и о тебе, мастер Тульпи. Поэтому я думаю, что лжешь именно ты, а мальчишка говорит правду. Оставь его и проваливай подобру-поздорову.

Мастер, побледнев от волнения, ухватил меня за шиворот.

— Я тебе говорю, проваливай! — вдруг заревел старшина и ловким пинком ноги угодил ему пониже спины.

Старшина был худой, со впалой грудью, а мастер большой и толстый, но он только, вобрав голову в плечи, поднял руки над головой, защищая себя от ударов.

— А, ты драться, драться!.. — бормотал он прерывающимся голосом, — Ну, за это я подниму на тебя всю Геную!

— Я еще не дрался, — сказал старшина, с размаху ударяя его кулаком, — но я могу и подраться. Это тебе за мальчишку и за его ухо, которое ты чуть не вывернул с корнем, это за мужиков, которые все воры, а это за синьора Томазо, честнейшего человека в Генуе!.. — приговаривал он сквозь стиснутые зубы.

Вырвавшись от него, мастер вдруг пустился бежать и сделал это с быстротой, неожиданной при его сложении.

— Ну, что же ты стоишь? — сказал старшина ворчливо. — Уж не думаешь ли ты в таком виде явиться к синьору Томазо и разогорчить его до смерти? Пойдем.

Я покорно зашагал за ним. Но, когда мы уже дошли до самого берега и стали пробираться между бочками и канатами, я его спросил:

— Куда вы ведете меня, синьор старшина?

— Куда я могу тебя еще вести? — пробормотал он с досадой. — Конечно, на мою «Калабрию». Из маленьких парусников это самое быстроходное судно в Генуе, и мы еще до Картахены обгоним твоего одноглазого Титто Бьянки.

Никогда еще до этого я не совершал таких длинных переходов по морю.

И когда, уже после Картахены, нас двое суток трепала буря, мне казалось, что мои внутренности изрыгаются в море через мое горло. Соленый ветер бил мне в лицо. Я так крепко должен был держаться за канаты, что руки мои распухли и покрылись волдырями, а тут еще, как назло, капитан, проходя мимо, каждый раз спрашивал, посмеиваясь:

— А не вернуться ли нам домой, малыш? Насколько я его успел узнать за эти дни, капитан «Калабрии», синьор Чекко Траппани, суровый, но очень добрый человек.

Особенно это проявилось, когда мы прибыли в Палос.

— Чем мне отблагодарить вас, добрый синьор Чекко? — сказал я, со слезами бросаясь ему на шею.

— Глупости, глупости, — ответил он, отстраняя меня, — я не люблю таких вещей. Да и сделал я это совсем не для тебя, а для синьора Томазо. И это тоже ради синьора Томазо, — добавил он, подавая мне хорошенькую курточку, обшитую галунами. — Носи на здоровье! Толь-ко, будь добр, не плачь и не целуйся! Просто мне не хочется, чтобы твой адмирал вообразил, что синьор Томазо поскупился на хорошее платье для тебя.