Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков
— Но может ли он быть иноверцем? Как я — последователем учения Будды? — не отступал монах.
Датабар замешкался. Аргбед что-то сказал. Девгон молчал. Марзпан обратился к нему. Девгон ответил, не глядя на марзпана. Аргбед помрачнел. Марзпан Фарнарч Чийус оглядел всех собравшихся, задержал взгляд на чисто почти без дыма пылавшем огне и повернулся к Адараку.
— Слава Ахура Мазде! Аша-Вахишта да пребудет среди нас. Говори, араб, какова твоя вера? Во что ты веруешь?
Толмач перевел. Махакайя за ним. Адарак посмотрел прямо на марзпана и ответил:
— Я верю в Митру.
Повисло молчание, только слышно было потрескиванье дров.
Марзпан, не скрывая удивления, спросил:
— И значит — в Ахура Мазду?!
— Да, — ответил араб. — Но прежде всего в солнечного Митру.
Аргбед, не удержавшись, оглушительно ударил в тяжелые литые ладони.
— Но… если это так, — сказал марзпан, — если это и вправду так… проговори молитву ему.
Все замерли в ожидании, и только потрескивали дрова да пересвистывались птицы. Адарак попросил воды. И ему дали напиться. Он повернул лицо к солнцу, и его бородка и волосы снова стали красноватыми. Адарак начал не на шаурасени, а на своем языке. И голос его снова напомнил Махакайе звук горного ручья. Хороша арабская речь! И все слушали, пока Адарак не замолчал.
— Кто переведет это? — спросил марзпан, беспокойно озираясь. — Ты можешь сказать на понятном толмачам языке?
Адарак кивнул и заговорил. Толмач, а за ним Махакайя принялись переводить: «Солнце бессмертное, блистательное, быстроконное мы почитаем. Я почту Митру широкого выгона, тысячеухого, десятитысячеокого. Я почту палицу, благоопускаемую на головы дэвов Митрой широкого выгона. Я почту содружество, что есть наилучшее содружество между Луной и Солнцем…»
Адарак помолчал и продолжал: «Митру, всех стран царя мы почитаем, которого создал Ахура Мазда самым полным хварна из духовных язатов. Это пусть придет к нам на помощь, о Митра, высокий ахура. Солнце бессмертное, блистательное, быстроконное мы почитаем».
Кое-какие слова Махакайя не смог перевести.
Адарак посмотрел на Девгона, и тот ему кивнул. Адарак продолжил: «Митру я почту возлияниями. К нему приближусь с любовью и поклонением. Его я почту звучащим почитанием, Митру широкого выгона возлияниями, Митру широкого выгона мы почитаем хаомой с молоком и барсманом, искусством языка и мантрой, словом, деянием и возлияниями, правдиворечивыми речами»[327].
Снова настала тишина. Аргбед не мог скрыть довольной улыбки, растягивавшей его толстые губы, так что и нос его плющился. Глаза Девгона прояснились и стали огромны, как небеса над этим садом, дворцом и местом клятвы с огнем. Датабар Гушнаспич похлопывал себя по животу и кивал своим мыслям. А волосы и бородка Адарака сияли. Махакайя не знал, точно ли это так или только ему кажется. Все возможно. Как любят говорить в Поднебесной, смотри не на палец, указующий, а на луну. И это говорят не последователи учения Будды, а все. Но именно так и происходит с теми, кто принимает свое впечатление, свое зрелище за действительность. То есть все и видят палец, но не луну. Учители Индий привили ему привычку не верить сразу своим впечатлениям.
Но уже он знал, что происшедшее почти отрезало путь к спасению Адарака. То, о чем ему говорил Таджика Джьотиш уже было пылинкой… Пылинкой… Но тут и он вспомнил гатху знаменитого Хуэй-юаня, того самого, сочинившего трактат о непочтении монаха к императору, написавшего как-то Кумарадживе письмо с этой гатхой, из которой он сейчас смог вспомнить только одну строку: «Одна ничтожная пылинка способна сотрясти пределы»[328].
Как дальше? Махакайя наморщил лоб…
— Монах! — окликнул его марзпан Чийус. — Ты доволен?
— Я буду доволен, господин, если из этой груди, которую вы собираетесь прожечь горячим железом, изойдут и другие слова.
— Нам уже достаточно здесь слов! — оборвал его аргбед.
Но марзпан возразил:
— Пусть скажет. Какие слова ты еще хочешь услышать?
— Слова поэта.
Марзпан воззрился на Адарака.
— Ты… поэт?
— Я араб, — ответил Адарак.
Марзпан снисходительно кивнул.
— До сих пор мне не приходилось слышать стихов змееголовых. Неужели они способны творить стихи?.. Если так — читай!
Адарак взглянул на Махакайю, тот сложил руки у груди и склонил голову. Еще некоторое время араб раздумывал. И наконец Махакайя поднял голову и посмотрел на него прямо и с такой силой, что как будто некая пылинка соскользнула с его ресниц и вспыхнула на солнце.
И Адарак прочел на своем языке. Потом на другом, чтобы Махакайя смог перевести. Перевод его, конечно, был сумбурен, но что-то удалось передать.
Я обойду, скитаясь, целый свет,
Чтоб всем помочь, кто голоден, раздет,
Чтоб слабых защитить от произвола
И ограждать обиженных от бед.
Но если все неправда поборола —
Покину жизнь, в которой смысла нет…
Марзпан выслушал и спросил:
— Это ты сам сочинил, араб?
— Нет, — ответил тот, — Урва ибн аль-Вард. Моя поэзия иная.
— Какая же?
— Клинок Дамаска, конь. Разве могу я равняться с этими всадниками, которые скачут верхом на вихрях слов?
— И ты знаешь еще стихи?
— Да.
— Говори!
И Адарак прочитал еще:
Разве ты средство такое нашел,
Что ниспровергает судьбы произвол,
Времени сможешь осилить законы?
Или ты бредишь, гордец ослепленный?
Разве не все исчезает, как дым,
Разве хоть кто-то судьбой не гоним?
Где Сасанидов начальник, Хосрой?
Где же Шапур, несравненный герой?
Рума правители гордые где же?
Их вспоминают всё реже и реже…
Хадр, этот город за гранью оград,
Смыли, разрушили Тигр и Евфрат.
Что же осталось? Руины и тлен…
Совы летают у мраморных стен.
Замка Хаварнака мудрый хозяин
Понял, что мир ненадежен, случаен.
Может ли радовать пышный дворец,
Если погибнет и он наконец?
Те, что сокровища здесь накопили,
Разве не будут в холодной могиле?
Тщетны и слава, и власть, и успех —
Тленье в земле неизбежно для всех.
Все пролетает, проносится мимо,
Словно листок, ураганом гонимый…[329] —
а Махакайя, как мог перевел, а за ним и толмач, что далось ему с большим трудом, и худосочное лицо покрылось испариной от усердия.
Аргбед слушал, сдвинув брови, желваки под его бородой ходуном ходили, глаза были, как уголья. И когда толмач устало умолк, он разразился бранью. Толмач ее
