Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков
И тут я все-таки бросила читать. Шопенгауэр показался мне именно желчным стариком. Нет уж, борони Ушацъ!.. Конь пусть и жует это сено.
А я на сене буду спать. Дописываю тут в тиши это письмо, еле различая буквы. Сейчас прибегут после вечерней сказки по телику мои племяннички, и мы сначала повозимся, покувыркаемся, а потом заснем. Но и мне придется побыть тетей Валей. После смерти Л. И. Б. зверята Филя, Хрюша и другие исчезли из программы, и племяннички все это время протестуют, даже письмо отправить сестру-маму заставили с просьбой вернуть всех. Ну а пока сами и разыгрывают Филю и Хрюшу.
Пока! Спокойной ночи, малыш Бацзе.
Твоя Л. (по совместительству тетя Валя)
Глава 54
Назавтра в монастырь пришел Девгон. Он был в белом халате, в белой шапке, с мешком. Собака встретила его радостным лаем. Она даже как будто улыбалась, изо всех сил размахивая хвостом. Старик Таджика Джьотиш собрал все силы и поднялся и с помощью Хайи и Махакайи пришел к паритране, возле которой уже стояли шраманера и даже погонщики. Готамы Крсны, конечно, среди них не было, очищенный Осадхи-пати, с забинтованными ногами, на которых образовались язвы от железа, перемазанный снадобьями и напоенный травами, он спал беспробудным сном со вчерашнего дня.
Лицо Девгона защищало «третье ухо» его шапки с загнутым вперед наподобие клюва верхом, и видны были только его просторные синие глаза. Для Таджика Джьотиша принесли деревянное седалище с верхом из плетеного тростника, и он сел поблизости. Внутри никого не было, кроме Шкуха Клемха. Чаматкарана сюда не пришел. И все монахи тоже. Они пели мантры в храме. Но не в помощь иноверцу Девгону.
Девгон обвел небесными глазами погонщиков, Махакайю, шраманеру, старика Таджика Джьотиша, потом взглянул на небо, слегка щурясь, и вошел в паритрану. Дверь оставалась открытой. И вскоре из нее заструился пахучий сизый дымок. Девгон окуривал паритрану. А потом дверь плотно закрыл. Но все услышали его голос, несмотря на стены и дверь, он был чист и ясен, и Махакайя понял, почему все зовут его песнопевцем. Его голос был подобен звучанию какого-то музыкального инструмента, словно бы инструмента из глины и дерева — такого большого циня из глины и дерева, наполненного водой и ветром, ибо голос этот журчал и веял. Ничего подобного прежде Махакайя не слышал. Он растерянно посмотрел на старика.
— Что значит это пение? О чем его слова? — не удержавшись, спросил он.
Старик отрицательно покачал головой, покрытой серебристым пухом.
— Верно, славит Хаому…
И вдруг шраманера тихонько начал петь, отрывочно подпевать — но на языке, понятном Махакайе и старику: «Я есмь, Заратуштра, Хаома праведный, устраняющий смерть. Сбирай меня, Спитама, выжимай меня в снедь, воспевай меня для воспевания, как воспевали меня другие спасители…»[323]
Махакайя изумленно смотрел на трепещущее лицо шраманеры, на его губы, полуприкрытые глаза. Шраманера тихо повторял: «Поклонение Хаоме! Добр Хаома, хорошо сотворен Хаома, правильно сотворен Хаома, добр, раздатель, исцелитель, красив, добродетелен, победоносен, златоцветен, со свежими ветвями, чтоб его кушал лучший, и для души припас в дорогу в тот мир».
Караванщики подошли ближе, чтобы лучше слышать. Но они не понимали ни этого языка, ни того, что звучал в паритране. И все же с напряженным вниманием взирали на шраманеру. Все знали, что жрец огнепоклонников согласился провести обряд и напоить беспамятного священным зельем, смешанным с молоком. И теперь ждали чуда. И Девгон пел. Этот цинь ветра и воды дивно звучал, как будто на нем наигрывала невидимая небесная длань, а молодой шраманера ему вторил, негромко, с перерывами, но самозабвенно: «В тебя, о жёлтый, я влагаю своим словом силу дать мудрость, и мощь, и победу, и здоровье, и целебность, и успех, и рост, и крепость всему телу, и разумение разнообразное. В тебя я влагаю ту силу, чтобы я ходил на свете свободно, одолевая ненависти, поражая Друдж».
Старика, казалось, ничуть не удивило, что шраманера знает язык «Авесты» и так ловко переиначивает непонятные слова. Он слушал, закрыв глаза.
«И то, чтобы я одолевал всех ненавистников, дэвов и людей, колдунов и колдуний, притеснителей, кавиев и карапанов, злодеев, двуногих, ашэмаутов двуногих и волков четвероногих, и войска… — Девгон на некоторое время замолчал, но вновь запел. И шраманера тоже: — Выведи нас из ненавистей ненавистников, отними разум у притеснителей. Кто только в этом доме, в этом селении, в этой деревне, в этой области — человек враждебный нам, отними у его ног силу, омрачи его разум, сокруши его ум!»
И — после паузы — вдруг раздался удар. Все вздрогнули и задрали головы. Это был как будто гром. Но в бестрепетном небе ярко светило солнце. А может быть, снова начиналось землетрясение? И удар был снизу? Очень похожий на тот удар посреди пыльного дня.
В паритране настала тишина. И это была тишина пустоты, шуньяты, Махакайя ясно это понял. Пустота, за которой следовало зарождение ветра, ветра, сплетающегося в круг, алмазно отвердевающего…
Или все почудилось? Удар грома, удар землетрясения?.. И выход из Чанъани, путь по пескам, через горы, степи, вдоль вод Чистого Озера, в Железные Ворота, в Индии, к морю, и сюда, на холм с монастырем Приносящего весну фламинго, и неизвестные слова, красными пчелами жалящие сознание неведомого человека или этого Шкуха Клемха. И аргбед, марзпан, предстоящая казнь — а как еще назвать грядущее испытание? — Адарака. Махакайя внезапно почувствовал себя увлекаемым в какой-то поток, его кружило в вихре красок, форм, звуков, имен, названий, слов. И это была неведомая музыка. Он ее все-таки не слышал, а видел. И понимал, что никогда не сможет ее растолковать. Как не может истолковать видимые звуки звезд старик Таджика Джьотиш.
И раздался еще один удар. Махакайя не знал, слышали ли его другие, но он слышал или, скорее, чувствовал: толчок изнутри, как будто удар сердца земли, или воздуха, или всех миров сразу.
Это был проблеск сознания, вдруг догадался он. Проблеск в памяти этого человека по имени Шкух Клемх. Махакайя узрел его память. Она была невероятна. Это было воздушное полотно, испещренное знаками. Нет! Это был поток знаков. И они завихрялись. Это был ветер. И Махакайя ощутил на своем лице его веяние.
Мир сотворялся заново.
Но только все было перевернуто. Все было не так, как учили мудрецы, и мир опирался не на круг алмазного ветра, круг воды, а на холм с монастырем Приносящего весну фламинго.
