Азиатская книга - Александр Михайлович Стесин
Сам же Сандип в это утро был зван в подневольные гости к Навину, младшему брату Ниру. О шурине, унаследовавшем семейный бизнес от Ашватхи, Сандип отзывался без особой приязни. Рассказывал, как послал к нему своего университетского друга Ариджита, когда тому понадобилась машина. Навин продал Ариджиту подержанную «хонду» с пробегом в 90 тысяч. Не прошло и трех недель, как машину пришлось везти в мастерскую — латать выхлопную трубу. Еще через месяц полетели тормозные диски, затем — глушитель, трансмиссия. В конце концов механик, заподозривший отмотку пробега, решил проверить одометр, и тут выяснилось, что настоящий пробег этого автомобиля составлял не 90 тысяч, а около шестисот. Ариджит заявил о случившемся в полицию, однако его заявление оставили без внимания, ибо участковый, как оказалось, давно был на откупе у Навина. Правда, сам Навин впоследствии объяснял Сандипу, что ничего не знал об отмотке, а когда узнал, предложил вернуть Ариджиту деньги, но тот не захотел уладить дело по-дружески и побежал зачем-то жаловаться в полицию — за что боролся, на то и напоролся.
Как бы то ни было, у меня не возникло жгучего желания познакомиться с перекупщиком машин, и я воспользовался любезным предложением Амиша поводить меня по храмам Дели. Что до Сандипа, он был только рад препоручить меня Амишу и таким образом отвертеться от обязательной «храмовой экскурсии» (в отличие от Прашанта он не возвещал urbi et orbi о своем атеизме, но от мандира предпочитал держаться подальше). С Амишем мы побывали в бахайском храме Лотоса, который Сандип помогал проектировать, будучи студентом, больше тридцати лет назад; в златоглавой гурдваре Бангла Сахиб с лангаром на тысячу человек и огромным прудом, наполненным святой водой; в храме обезьяноподобного бога Ханумана, где с августа 1964 года и по сей день непрерывно звучит мантра радости «Шри рам джей рам».
Последним номером программы шел мраморный храм Лакшми-Нараян. Расположенный на улице Мандир-Марг, среди развалин, из которых, точно паразитарные фикусы, росли новые дома, этот комплекс, окруженный садом с фонтанами и каскадными водопадами, больше походил на музей, чем на место богослужения. Здесь не было ни столпотворения калек и нищих, как на паперти храма Ханумана, ни очередей за прасадом[159], как в Бангла Сахибе. В главном святилище, хоть оно и было открыто со всех сторон, я впервые с момента прибытия в Дели не услышал всепроникающего запаха гари. Можно было подумать, что воздуху на территории этого храма дарован автономный статус. Ни гари, ни смога, только прохладная сандаловая свежесть. Тишина, нарушаемая разве что редкими всплесками голубей под куполом. Небольшая группа прихожан, человек пять или шесть, выстроилась в безмолвную очередь у алтаря, и священник, панда-джи, мазал каждому межбровье красной пастой. Это тилака, отличительный знак индуизма.
— Хотите, он и вам намажет? — шепнул мне Амиш.
— Нет, спасибо, мне тилаку нельзя. Религия не позволяет.
— Правда? А кто вы по вероисповеданию?
— Иудей.
— Иудей? — переспросил он с неожиданным воодушевлением. — Очень хорошо!
— Хорошо? Чем хорошо?
Мы вышли в сад, и мой новый знакомый пустился в экскурс, из которого следовало, что у индуизма с иудаизмом много общего. Гораздо больше, чем люди думают. Например? Ну, например, известно ли мне, что иудейское «омейн», а стало быть, и христианское «аминь», произошло от индуистского «ом»? Или о связи между бар-мицвой и упанаяной[160]? Между пейсами и священной прядью брахмана? Между цицитом и брахманским шнуром? Между хупой и мандапамом[161]? Или о том, что каббалистические сфироты соответствуют индуистским аватарам? Есть и такая теория. А число 18, которому в иудейской нумерологии отведено почетное место? Откуда пришла эта нумерология? Правильно, из индуизма. Вся «Махабхарата» строится на магическом числе 18, об этом написано немало книг. А как насчет змея Такшаки, с которого начинается та же «Махабхарата»? Уж не перекочевал ли он в Книгу Бытия из эпоса Вьясы? На этом месте я решился внести свои пять копеек: насчет змея я сомневаюсь. Насколько я понял, Такшака олицетворяет непреложность кармического закона, от которого не уйти нечестивому царю Парикшиту. Библейский же змей представляет собой онтологическую природу зла, его необходимость и несамостоятельность по отношению к вселенскому замыслу Творца. Все-таки это разные «змеи», хотя, безусловно, родственные…
Амиш уставился на меня так, как если бы я вдруг заговорил на чистом хинди. Пользуясь его замешательством, я продолжал разглагольствовать. Что касается параллелей между иудаизмом и индуизмом, эта мысль мне и самому неоднократно приходила в голову. У Найпола в «Территории тьмы» есть запоминающаяся сцена, где семейство брахманов принимает пищу во время паломничества в крепость Пандавов. Автора поражает нарочитая грубость их манер, сочетание неопрятности с ортодоксальной строгостью, небрежность, за которой кроется тысяча правил и запретов. Читая это описание, я невольно представлял себе не брахманов, а хасидов из Боро-Парка. Действительно очень похоже.
— У вас, наверное, много друзей из Индии, — предположил Амиш, оставляя мою речь без прямого ответа. — Я рад, что вас, как и меня, интересуют вопросы религии. Ваши индийские друзья, должно быть, рассказывали вам об индуизме?
Я утвердительно покачал головой и тут же устыдился: этот жест — первое, что перенимают туристы, желающие казаться искушенными в местных обычаях. Все еще стараясь произвести впечатление на моего собеседника, я вкратце поведал ему о своих премудрых беседах с Прашантом, о карамазовском богоборчестве последнего. Казалось, Амиш слушает меня вполуха или вовсе не слушает. Его скучающий вид заставлял меня тушеваться и по нескольку раз повторять одно и то же. Когда я наконец умолк, он в свою очередь покачал головой и включил безопасный режим монолога.
— В «Катха-упанишаде» сказано: «Сто один путь исходит из сердца; один из них ведет к верхушке головы». Вот вы говорите, что ваш друг Прашант вырос в Индии и получил здесь образование. Но у него какой-то очень западный подход. Индийская философия начинается с размышлений о природе страдания, это верно. Но она, в отличие от западной, не одержима вопросом божественной несправедливости. Если существует страдание, значит, должен быть и способ его устранения. На этом и надо сосредоточиться.
Очевидно, затевая этот разговор с Амишем, я надеялся услышать нечто, чего никогда прежде не слышал и что навсегда изменило бы мое миропонимание. Озарение, откровение — разве не за этим едут в Индию? Живут в ашраме, записываются
