Джером Джером - Трое в лодке, не считая собаки

Гаррис уверяет, что я поощряю его. Вовсе я его не поощряю. Такая собака не нуждается в поощрении. То, что он делает, он делает по внушению естественного, прирожденного греха, родившегося вместе с ним.

Укладка закончилась в 12 часов 50 минут, и Гаррис сел на большую корзину и выразил надежду, что ничто не окажется разбитым. Джордж заметил, что если что разбилось, то уже разбилось, и это размышление, очевидно, доставило ему утешение. Еще он сказал, что готов ложиться спать. Мы все были готовы ложиться спать. Гаррис на эту ночь оставался ночевать с нами, и мы вместе отправились наверх.

Мы кинули жребий, и Гаррису выпало на долю спать со мной. Он спросил меня:

— С какой стороны кровати ты предпочитаешь спать, Джим?

Я ответил, что обыкновенно предпочитаю спать просто на постели. Гаррис объявил, что это старо и неостроумно. Джордж спросил:

— В котором часу будить вас, ребята? Гаррис сказал:

— В семь.

Я сказал:

— Нет, в шесть, — потому что собирался писать письма.

Мы с Гаррисом немножко сцепились по этому поводу, но, наконец, разделили разницу пополам и остановились на половине седьмого.

— Разбуди нас в половине седьмого, Джордж, — сказали мы. Джордж не отвечал, и, подойдя к нему, мы увидели, что он давно спит; поэтому мы приставили к его кровати лохань с водой таким образом, чтобы он мог упасть в нее, когда встанет поутру, а сами улеглись в постель.

V

Разбудила меня поутру миссис Попитс. Она сказала:

— Известно ли вам, сэр, что уже девять часов?

— Девять что? — вскрикнул я, вскакивая.

— Девять часов, — ответила она в замочную скважину. — Мне и то казалось, что вы заспались.

Я разбудил Гарриса и сказал об этом ему. Он возразил:

— Я думал, что ты хочешь встать в шесть часов.

— Я и хотел, — ответил я. — Отчего ты меня не разбудил?

— Как мог я тебя разбудить, когда ты меня не разбудил? — огрызнулся он. — Теперь мы не попадем на реку раньше двенадцати. Удивляюсь, что ты даешь себе труд вообще вставать.

— Гм… — отозвался я. — Счастье твое, что я встал. Когда бы я тебя не разбудил, ты так бы и валялся две недели кряду.

В этом духе мы продолжали рявкать друг на друга в течение нескольких минут, пока нас не прервал вызывающий храп Джорджа. Впервые с пробуждения мы вспомнили о его существовании. Вот он лежал перед нами — человек, осведомлявшийся, в котором часу нас будить, — на спине, с широко разинутым ртом и подобранными коленями.

Право, не знаю, почему это так, но вид человека, спящего в постели, когда я уже встал, приводит меня в бешенство. Мне представляется возмутительным, чтобы драгоценные часы человеческой жизни — бесценные мгновенья, которым никогда более не вернуться, — тратились на ничтожный скотский сон.

Возьмите хотя бы Джорджа, расточавшего в безобразной лени неоценимый дар времени; его драгоценная жизнь, за каждую секунду которой ему придется в иной жизни давать отчет, течет мимо, не использованная им.

Он мог бы уплетать яичницу с беконом, дразнить собаку или заигрывать со служанкой, вместо того чтобы валяться здесь, погруженным в отягчающее душу забвение.

Ужасная это была мысль. Гаррис и я, очевидно, были поражены ею одновременно. Мы решили спасти его, и в этом благородном порыве личная наша размолвка была позабыта. Мы бросились к нему и сорвали с него одеяло, Гаррис хватил его туфлей, а я заревел ему в ухо, и он проснулся.

— Что случилось? — пробормотал он, садясь на кровати.

— Вставай ты, тупоголовый соня! — загремел Гаррис. — Четверть десятого!

— Что?.. — взвизгнул он, соскакивая с кровати в лохань. — Что за черт сунул сюда эту штуку?..

Мы сказали ему, что надо было быть дураком, чтобы не заметить лохань.

Мы кончили одеваться; когда же дошло до мелочей, вспомнили, что уложили зубные щетки и щетку с гребнем (я знал, что эта зубная щетка таки вгонит меня в могилу), и пришлось отправиться вниз и выудить их из чемодана. А когда мы покончили с этим, Джордж потребовал бритвенный прибор. Мы объявили ему, что он может одно утро обойтись без бритья, ибо мы отнюдь не намерены еще раз распаковывать этот чертов саквояж ни ради него, ни ради кого бы то ни было из ему подобных. Он возразил:

— Не мелите вздора. Как я могу показаться в Сити в этом виде?

Конечно, немного жестоко по отношению к Сити, но что нам до страданий человечества? Как выразился Гаррис с обычной вульгарностью, придется Сити переварить его и таким.

Мы спустились вниз завтракать. Монморанси пригласил двух собак проводить его, и они коротали время, грызясь на пороге входной двери. Мы успокоили их зонтиком и сели за котлеты и холодное мясо.

Гаррис сказал:

— Важнее всего — плотно позавтракать, — и начал с двух котлет, пояснив, что ест сперва горячее, так как мясо может и подождать.

Джордж завладел газетой и прочел нам о всех несчастных случаях на воде и предсказание погоды, сулившее «дождь, холод, переменную облачность (самое зловещее, что можно сказать о погоде), местами грозы, восточный ветер, с пониженным давлением в средних графствах (Лондон и Ламанш). Барометр падает».

Из всех пустых, раздражающих дурачеств, которыми нам досаждают, самое невыносимое, по-моему, это мошенническое предсказание погоды. Оно «предсказывает» как раз то, что происходило вчера или третьего дня, и совершенно противоположное тому, что случится сегодня.

Помню, как однажды поздней осенью все мои каникулы были испорчены потому, что мы обращали внимание на бюллетень о погоде местной газеты. «Сегодня можно ожидать ливня с грозой», — гласил он в понедельник, и мы отказывалась от пикника и просиживали весь день в комнатах в ожидании дождя. Мимо нас проезжали веселые компании в шарабанах и кабриолетах, солнце светило, не было видно ни облачка.

— Ага! — приговаривали мы, глядя на них в окно. — Вот уж вернутся промокшими до ниточки!

И мы, ухмыляясь при мысли, как их спрыснет, прошли в глубь комнаты, и помешали угли в камине, и достали книжки, и занялись своими коллекциями морских водорослей и раковин. К двенадцати часам жара в залитой солнцем комнате стала невыносимой, и мы начали задавать себе вопрос, когда же наконец начнутся ливни и грозы.