Дмитрий Шпаро - К полюсу!
Борьба со льдом нас целиком поглотила, и как-то неожиданно раздался над головами гул вертолета. Он завис над льдиной.
До лиц Снегирева, Обухова, Абазы, кинооператоров метров шесть.
— Все нормально, все нормально! — заорал я. — Утопили две лыжи. До свидания. Спасибо. Обнимаю. Не волнуйтесь.
...Между холмами долгожданной овальной льдины мы разбили лагерь. Вещи Василия и Юры развесили сушить. К вечеру наш приют окружала черная, поблескивающая в лучах низкого солнца вода. От спирта парни отказались. Горячий чай и теплые спальники согрели их.
— Если упал в воду, громко кричи, — вывел мораль сегодняшнего дня Володя Рахманов.
Шишкарев молчит. Тяжело переживает происшествие.
25 марта. Как всемером идти на 13 лыжах — шести парах и запасной? Беду первого дня Василий переживал как свою большую оплошность и поэтому новые возникшие трудности решил взять на себя. Он привяжет рюкзак к нартам и повезет их. Весь опыт говорил, что идея эта зряшная, однако трудно было сбросить со счета силу Василия и простоту такого решения по сравнению с любыми другими. Утром 17 марта, когда все казалось сложным, неясным и опасным, хотелось, конечно, пойти по самому простому пути. Поиск линии наименьшего сопротивления характерен вообще для всех предшествующих восьми дней. Только сегодня мы перешли, если так можно сказать, от зашиты к атаке.
Мы привыкали, акклиматизировались. Нам не нужна была скорость, к черту спортивность, эти дни надо было прожить, просуществовать. Напористый Леденев роптал на пассивность, она его угнетала. Он рвался в бой чуть энергичнее, чем другие, которые, возможно, лучше понимали тактику выжидания.
Шишкарев привязал рюкзак к саночкам и впрягся в них. Лед словно кочковатое торфяное болото. Василий пыхтит, ему жарко и трудно. На привале Леденев говорит мне:
— Давай разгрузим Василия.
— Подождем, — отвечаю.
Володя недоволен, но не спорит.
— Сможешь еще? — спрашиваю Шишкарева.
— Да, да, — торопливо и не очень твердо отвечает он.
Я думаю: понимает ли все-таки упрямый Василий тщетность своих стараний, понимает ли, что долго так не пройти? И снова на привале Леденев предлагает разгрузить Василия. Отдельные простые решения складываются в тактику. Я говорю Шишкареву:
— Еще один переход выдюжишь? Через час сделаем обед и возьмем из санок двадцать четыре килограмма.
Надежды на легкие рюкзаки не оправдались. После первого обеда вес их с 45 подскочил до 49. Седьмой рюкзак мы положили на нарты и тянем их поочередно. Шишкарев встает на лыжи Леденева, надевает его рюкзак, а Леденев — пеший — тянет груз в санках. Любопытно, что шагать пешком с нартами в 22 килограмма, как правило, труднее, чем на лыжах с рюкзаком, который вдвое тяжелее.
Лыжи у нас одинаковые — двухметровые, и сделано так потому, что они служат частью каркаса палатки, но размеры ботинок, разумеется, разные. У Василия размер обуви меньше, чем у Мельникова и у меня, но больше, чем у всех остальных. За шесть часов, за шесть смел выясняется, что Васе подходят все лыжные крепления. На каждом привале он снимает чьи-то лыжи и надевает новые. И каждый раз берет новый рюкзак. После нарт с 45 килограммами он чувствует себя на седьмом небе. Идет без видимых неудобств, а мне даже трудно вообразить себя на его месте. Самое ужасное в походе — плохо или непривычно уложенный груз. Он выматывает нервы, портит настроение, причиняет физические страдания. Да и лыжи чужие...
Я вспоминаю весну 1977 года. Первый раз Василий шел с нами на подмосковной лыжной тренировке. В его рюкзаке стояли две металлические двадцатилитровые канистры, наполненные водой. Из рюкзака торчали какие-то доски, видимо, воткнутые для удобства, но поразительно, что между его спиной и металлом не было ни пуховой куртки, ни спального мешка: спина — и сразу металл. «Вася-то стоик, — подумал я, — Вроде Хмелевского». Через день после очередной тренировки мы мылись под душем. Две синие с красным вмятины были на спине Василия...
— Дима, все хорошо, — говорит Шишкарев. — Мне нетрудно менять лыжи и рюкзаки. Это мелочь.
И я, вспоминая кровоподтеки на его спине, верю — да, наверное, мелочь.
19 марта вечером Рахманов сказал:
— Сегодня после обеда наконец пришел в себя, поверил, что могу идти довольно долго. Что произошло, не знаю, но до этого момента было невыносимо. Сейчас чувствую тяжелый рюкзак, мерзнут ноги и руки, но это уже «нормальное» восприятие, без раздражения — хорошо бы это чувство сохранилось подольше.
В тот же день двое парней торжественно объявили, что нашли способ облегчить вес, который несут. Рахманов выбросил три крошечные замерзшие батарейки, Юра отрезал карманы у верхних брюк. Решение Хмелевского долго дебатировалось, через день его примеру последовал Мельников, но особенно оно вдохновило Вадима, который собирается укоротить бахилы и обрезать рукава у свитера. Завхоз Леденев категорически против. Вадик тут же апеллирует к общественности: то, что на мне, мое или не мое? Завхоз почти начальник, и из субординационных соображений я поддерживаю Леденева.
На следующий день Мельников потерял фляжку со спиртом. Сокрушается:
— Спирт белый, фляжка белая, снег белый. И что и не обмотал фляжку синей изоляционной лентой? Все откладывал...
Он просит Юру, который ведет учет съеденных продуктов, израсходованного бензина и следит, чтобы рюкзаки у всех «худели» равномерно, учесть дефицит в 800 граммов в его части общественного груза.
Потеря спирта огорчает Леденева. Новая фляжка появится теперь только тридцатого, когда прилетит самолет, и первый раз нам сбросят пополнение — продукты, бензин, снаряжение, которое мы попросим. Спиртом мы разогреваем головки примусов, теперь это придется делать бензином. Володя считает, что горючего может не хватить, но, зная запасливость Леденева, в это никто не верит.
А вот еще проблема, связанная с заплечным весом. Замерз фотоаппарат Рахманова — его славная любимая «Практика». Причем похоже, что в затворе поломка, и рассчитывать на камеру до Москвы больше не приходится. Фотоаппараты — часть общественного снаряжения. Я предлагаю Рахманову:
— Выбрось, стоимость в Москве сообща компенсируем. На сбросе получишь новую. Нелепо тащить полторы тысячи километров два лишних килограмма.
— Сбросят новую, тогда эту я понесу как личный груз, — отвечает Володя. — Жалко все-таки — большие деньги.
Как же быть, когда сбросят еще один фотоаппарат — разрешить Рахманову лести его сломанную «Практику» как личный груз, или считать ее общественным грузом, или настаивать, чтобы он ее выбросил. Настаивать корректно ли? А вдруг она какая-нибудь памятная, бесценная? Интересно, как на месте Рахманова поступил бы каждый из нас? Пожалуй, только Шишкарев легко расстался бы с такой ценностью. Он любит говорить, что вещи существуют для человека, а не человек для них. Любит говорить и любит доказывать, что это не просто слова.
