Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Отогреваясь ночью на станциях, прозябший в Мишином полушубке Невельской не будил его, все время мучаясь за­гадкой, разъяснившейся только утром: Муравьеву предписано спешно ликвидировать Охотск, а имущество перевезти в Петропавловск. Вопрос о переносе Охотска Муравьев воз­будил, как известно, два года назад и отстаивал его все время, правда уже без прежней уверенности в целесообраз­ности своего домогательства, так резко в свое время раскри­тикованного Невельским.

Для Невельского, предвидевшего последствия ненужного переноса, новость действительно была весьма неприятной. Помимо нецелесообразности, этот перенос отодвигал на зад­ний план преследуемую Невельским неотложность поисков незамерзающей и хорошо защищенной бухты южнее устья Амура. Новость наводила также на тревожную мысль: не охладел ли к Амуру сам Муравьев?

Другие новости были приятнее. Последний перед отъез­дом вечер Корсаков проводил у Марии Алексеевны Крыжановской, в том же обществе обоих братьев Перовских и Меньшикова. Когда разговор коснулся Амура, Меньшиков сказал, что, по его мнению, будущее Амура теперь в руках одного Невельского и зависит от того, захочет ли он еще раз рискнуть быть разжалованным или не осмелится. Под­сказать же ему этот действительно необходимый и неотлож­ный шаг, по мнению Меньшикова, было бы неблагородно, и ни они, ни Муравьев, конечно, этого не сделают.

– За Невельского я и так ручаюсь, – сказал Лев Алек­сеевич Перовский, – что он догадается сам и рискнет. Мало того, из боязни, что могут отговорить, скроет свои намере­ния от самого Муравьева, чтобы не поставить его в неловкое положение, как генерал-губернатора в роли подстрекающего своего подчиненного к неповиновению. Лучше дать Мура­вьеву возможность поддержать и одобрить совершившийся факт.

– С чего вы все это взяли, Лев Алексеевич? – спросил Меньшиков. – Уж нет ли у вас с ним сговора, а?

– А вот с чего... Как вам известно, Амур для России – это лелеемая Невельским с детства мечта. Ценою принесе­ния им в жертву карьеры и большого риска она осущест­вляется, но еще не осуществлена – до конца еще далеко, а откладывать дела ни на один день нельзя. Не таков Не­вельской, чтобы отступить теперь, когда труднейшая часть пути пройдена.

– Придется опять нам помогать, если вляпается? – во­просительно заметил Меньшиков.

– И поможем, непременно поможем, ведь это в конце концов наше общее дело, в котором мы сами ничем не ри­скуем.

– Так-то, Геня, обстоят дела, – заключил Корсаков. – Ты лезь в петлю головой, а они тебя, может быть, соблаговолят поддержать, – продолжал с иронией Корсаков, не ви­дя, как от его рассказа засияли глаза Невельского: он радовался и тому, что Лев Алексеевич в нем не ошибся, и тому, что сам он пришел именно к единственно нужному решению.

– Нет, господа, – с сердцем продолжал Корсаков, – было бы по-джентельменски не прятаться, начать этот раз­говор при Невельском и стать, в случае твоего согласия, соучастниками, идущими на такой же, как и ты, риск. Меня точно ушатом холодной воды облили эти «патриоты» только до той черты, за которой начинается риск, не головой, нет, а чуть-чуть слегка стремительной карьерой... Да нет, даже не карьерой, а еле заметным, ничтожным ее застопориванием. Какая гадость!

Невельской боялся выдать себя: пусть лучше и Корсаков не знает, что он уже твердо решил действовать и что ему никакого дела нет до меньшиковских и других карьер, у не­го путь единственный и определенный.

Другое дело, что скажет Катя. Как она посмотрит? Это его беспокоило.

14. НОВЫЕ ДОРОГИ

В спальне Муравьева только что отбыли русское «присаживаиие» перед дорогой и сотворили короткую молитву. Днем отслужили молебен о путешествующих.

Качаясь из стороны в сторону в длинном атласном шлаф­роке, шаркала туфлями немощная тень Муравьева. В руках он держал два образка покровителя путешествующих муче­ника Спиридония, по-детски неуверенными шагами прибли­зился к отъезжавшим, благословил и неловко набросил шел­ковые гайтаны на склонившиеся головы. «Точно старец великопостник благословляет любимых послушников на ратный подвиг», – подумал растроганный Геннадий Ивано­вич и сам проникся сознанием важности своего предприятия.

На большом темном дворе вокруг четырех троек хлопот­ливо бегали люди с факелами и фонарями, бросая на снег во все стороны пятна колеблющегося света. Факелы треща­ли, посыпая шипящий снег горячими смоляными каплями, чадили длинными косами сажи и наводили ужас на прижав­ших уши лохматых лошадей. Они трясли густыми спутан­ными гривами, невольно вскидывали головами и нервно пе­ребирали ногами. Косящиеся на огонь глаза налились кровью и злобой: лошади далеко вытягивали шеи, скалили зубы и щелкали челюстями, стараясь схватить приближаю­щихся к возкам неосторожных.

– Готово! Зови садиться! – громко раздалось откуда-то из темноты.

– Иду-у!

У подъезда заколыхался фонарь, и загрохотали по скользким ступенькам кованые сапоги. Через минуту по тем же ступенькам осторожно спустились двое мужчин и две закутанные женские фигуры и тут же беспомощно остано­вились.

– Я дальше не пойду, боюсь... Какая темень! Мишель, прощай, счастливого пути, – капризно сказала генеральша.

Мужчины с трудом сняли теплые шапки с длинными на­ушниками, по очереди наклоняли головы и подносили к губам протянутые руки.

– Все хорошо, не беспокойтесь, дорогой, все хорошо, – сказала вполголоса Мария Николаевна, целуя уезжающего Невельского в лоб.

Из-за этих нескольких слов она решилась ночевать у Му­равьевых. Попрощавшись с генеральшей, приятно взволно­ванный Невельской торопливо двинулся к лошадям. За ним с фонарем в руке и дорожной шубой на плече следовал ка­зак, дальше спешил Корсаков. Долго оба усаживались в один возок: до Иркутска решили ехать вместе.

– Трудно держать, ваше высокоблагородие, – сквозь зубы с усилием процедил ямщик, едва удерживая рвущих­ся из рук лошадей.

– Езжай!

– Ворота!.. Пошел!.. – заорал по-разбойничьи дико ямщик.

Четверо дюжих казаков настежь распахнули звонкие же­лезные ворота, и ошалелые тройки, одна за другой взметая на крутом повороте вихри снега, пропали в темноте. Осторожный Иркутск еще спал мертвым сном, плотно укрыв­шись с вечера за дубовыми ставнями и за тройными две­рями подъездов, обитыми толстым войлоком и крест-накрест железными полосами.

Долго не могли успокоиться взбесившиеся кони, продол­жая скакать до самого леса. Стало светлее – внизу маячила широкая лента покрытой льдом Ангары.

– Итого за три месяца, – вдруг вслух ответил на какие-то свои думы Корсаков, – около шестнадцати тысяч верст! – и глубоко вздохнул.