Михаил Озеров - От Гринвича до экватора
Директор издательства в Фишерхуде
Тем не менее она состоялась, И хотя Шток нажил себе могущественных врагов, в деревню каждый день приезжали люди, чтобы посмотреть картины.
Выставка убедила Штока: надо еще энергичнее добиваться своего. И издательство выпустило книгу «Беруфсфербот» («Запрет на профессию»).
На первых страницах — история. Труды И. Г. Фихте вызвали гнев власть имущих, и в 1799 году философу предложили расстаться с местом профессора Йенского университета. Г. Э. Лессинга не пропустили на должность библиотекаря в Берлине. Братья Гримм раскритиковали конституцию, принятую королем, и их немедленно убрали с государственной службы.
Однако даже при монархии подобных случаев было куда меньше, чем в сегодняшней ФРГ. Листаю книгу. Загадка: «Что общего между Томасом Манном, Рихардом Вагнером, Бертольтом Брехтом, Пабло Пикассо, Генрихом Бёллем?» Ответ: «В Западной Германии их не взяли бы работать учителем».
Рядом карикатура. Мужчина стоит у стола. Клерк, изучающий его досье: «Что я вижу?! 27 марта 1972 года около 9.30 вечера вы беседовали с человеком, шурин которого имеет отца, у которого друг был когда-то коммунистом. И вы хотите попасть на государственную службу?!»
На основании беруфсфербота за воротами учреждений и предприятий оказалось уже больше пяти тысяч человек.
Известный писатель Ганс де Лорен, чтобы прокормить семью, как и Клаус Диль, преподавал в школе, правда не рисование, а литературу. Однажды ему вручили приказ об увольнении. А спустя месяц отправили на скамью подсудимых. За что? За книгу «Охота на ведьм». Уже из заголовка ясно, о чем в ней речь. В книге описываются судьбы друзей и знакомых Лорена, которых преследовали за их убеждения, а также рассказывается об «охотниках».
Факты, использованные в книге, бесспорны. Однако автора обвинили в клевете.
Похожая история произошла с Гансом Петером. Вначале ему указали на дверь (хотя он безупречно работал на почте в Штутгарте тридцать лет), а вскоре предали суду. Вина почтового служащего в том, что он — коммунист. Дополнительное «отягчающее» обстоятельство — ездил туристом в ГДР.
— Это был судебный процесс над моим образом мыслей, — заявил Петер журналистам.
Биржа труда уведомила Петера, что его пособие по безработице составляет еженедельно 9 марок 84 пфеннига. На эти деньги можно купить 3 пачки сигарет и коробок спичек.
Пришло и еще одно уведомление — с прежнего места работы. Требуют вернуть две с лишним тысячи марок, которые якобы «ошибочно насчитаны» Петеру…
Клаус Диль собирался нарисовать серию плакатов о «запретах на профессии», но не нарисовал.
— Почему? — повторяет мои вопросы Эмма. — Попробую объяснить. Если смогу.
Четыре года назад она с трудом разжимала губы, плакала и повторяла: «Все произошло из-за меня». Теперь говорит быстро, но слезы снова и снова наворачиваются на ее глаза. Внешне она тоже изменилась: похудела, появилось много седых волос.
— Клаус обронил однажды, еще до нашей свадьбы: «Если я расстанусь с кистью, значит, я умер». Но после того, как его уволили из школы, он не брался за кисть.
— А вы пытались разубедить его, помочь ему?
— Конечно. Но он все повторял: «Зачем мне что-то рисовать, если мои прежние картины, да и я сам, никому не нужны?» Действительно, никому до нас не было дела. Все, к кому обращался Клаус, разводили руками: помочь не можем. На другую работу тоже не брали. Картин не выставляли.
Однажды Эмма нашла под подушкой у мужа газетную вырезку.
В ней излагалась история Мюллера, жителя Бремена. Его уволили с завода. Каждое утро в шесть — как и прежде — Мюллер вставал, одевался и выходил на улицу. Но шел не на свой завод, а на другие — искал работу. Когда повсюду услышал «нет» отправился на берег реки Везер и утопился.
Подробное описание того, как Мюллер совершил самоубийство, как привязал к бедру двадцатикилограммовый камень, скрутил себе жгутом руки, было подчеркнуто карандашом.
— Я поняла, о чем думал Клаус.
— И что вы сделали?
— Что я могла сделать? Положила заметку обратно под подушку, будто не читала ее. Спустя недели две Клаус был уже окончательно сломлен, совсем пал духом. Вскоре у нас не осталось ни пфеннига. Тогда я снова, во второй раз за эти годы, сказала ему: «Так дальше продолжаться не может». Он опять не стал возражать. Молча взял кисти, краски и ушел. Ушел к собору собирать милостыню. Он был гордый. А тут Диль — нищий! И сердце его не выдержало.
Эмма, пригубив вино, долго молчит. Я показываю мою книгу, в которой рассказывается о них. Показываю и письма читателей. Некоторые адресованы не мне, а Эмме. Например, это, от Михаила Матвеевича Косорукова, рабочего из Горького:
«Уважаемая фрау Диль! Прочитав о вашей семье, мы все — жена, две дочери (одной девятнадцать, а другой семнадцать лет) и я — поняли: вы совершенно не виноваты в случившемся. Виновник — общество, в котором жил ваш муж. Оно не то что не ценит ярких личностей, а боится их и старается от них избавиться всеми правдами и неправдами. Мы сочувствуем Вам и просим: держитесь, не опускайте руки. Попробуйте организовать выставку картин Клауса. Это трудно, но если бы получилось, было бы замечательно. Пусть хоть после его смерти восторжествует справедливость».
Эмма нервно теребит салфетку.
— Передайте им большое спасибо. Но они не правы: я — убийца собственного мужа.
— Это вы не правы. Дело вовсе не в вас.
Она поднимает на меня глаза.
— На днях я прочитал об исследовании ваших кёльнских социологов. Они установили, что среди людей, оставшихся «не у дел», смертность в два раза выше, чем у тех, кто работает. И тяжело болеют безработные в два раза чаще. Выбросьте из головы всякие глупости!
— Не надо меня утешать, — не поддается Эмма.
— Я и не утешаю. Если бы у вас не на словах, а на деле защищали права человека, не было бы ни преступлений фашистов, ни самоубийц, таких, как Клаус. А то привечают, чествуют бездарного недоучку с кастетом в руках и обрекают на нищету одаренного художника! Терроризм молодчиков из гамбургского «Фронта» и история Клауса — в общем-то, две стороны одной медали.
— Может быть. Но очень уж тяжка для меня эта медаль… — Эмма грустно усмехается.
Вышла газета коммунистов «Унзере цайт»
Чтобы отвлечь ее, предлагаю пройтись. Покидаем кафе и минут через десять оказываемся на Аденауэраллее. Здесь мало людей. Столица ФРГ вообще раза в четыре меньше Кёльна и раз в шесть — Гамбурга, ее население не превышает трехсот тысяч, а вечерняя жизнь практически разворачивается на одном пятачке — в старой части города. Бонн не зря окрестили «главной деревней страны». Иногда шутят еще злее: «По своим размерам Бонн вдвое меньше центрального кладбища в Чикаго, зато вдвое мертвее его».
