Луи Жаколио - В трущобах Индии
Одновременно с этим он послал ей свое завещание, в котором передавал ей все свое значительное состояние, доставшееся ему по разделу после смерти отца, точный список которого она найдет у его нотариуса в Париже, честно управлявшего имением за все время отсутствия хозяина.
Кончив письмо, он вложил в него прядь своих волос, кольцо, доставшееся ему от матери и никогда не покидавшее его; все это он положил в конверт, запечатал его, написал адрес, передал одному из членов общества «Духов Вод», к которому он питал полное доверие, и просил его доставить по назначению в Бомбей, если по прошествии недели он не потребует его назад.
Когда солнце взошло в этот великий для него день, он был на все готов. Всякое волнение исчезло бесследно из его сердца; он готовился совершить в высшей степени правое дело, хотя люди, он знал это, осудят способ, которым он пользовался для этого. Но совесть заранее оправдывала его, потому что правосудие в той же мере было бессильно помочь ему исправить свою ошибку. Кончив все эти приготовления, он призвал к себе своих друзей, высказавших желание помочь ему в предприятии.
— Обнимем друг друга, — сказал он им, — сегодня, быть может, последний день, что все мы вместе; для меня, для меня одного, жертвуете вы, — тут голос его дрогнул, — я не прав, быть может, соглашаясь…
Ему не дали кончить. Нариндра и Рама протестовали против его слов, прижав его крепко к своей груди, а Барбассон в это время клялся и божился, говоря, что он имеет право распоряжаться своей жизнью, как ему нравится, что он никого не оставляет после себя и что, наконец, это уже вовсе не такой драгоценный подарок, чтобы Сердар так дорого ценил его!
Настаивать было невозможно больше, и Сердар, предполагавший в последнюю минуту возвратить данное слово тому из трех, кто выскажет об этом сожаление, удовольствовался тем, что крепко пожал всем руку, говоря:
— Итак, до вечера!..
Обед, предшествовавший балу в загородном доме сэра Вильяма Броуна, был великолепен; его смело можно было сервировать на царском столе в торжественный день. Никогда еще не присутствовал Барбассон на подобном празднестве; он заказал себе на скорую руку фрачную пару у одного из портных Пуант де Галля и украсил его большим бантом ордена Христа. Можете представить себе нашего провансальца в этой сбруе с его простым лицом, покрытым целым лесом взъерошенных бакенбард, черных, как смоль, и шапкой волос на голове, доходивших чуть ли не до самых бровей и остриженных теперь ежом, с кирпичным цветом лица вследствие загара, с огромными руками, сутуловатыми плечами и шатающейся походкой, наподобие морской качки… тип истого матроса с берегов Прованса.
Но этикет и происхождение имеют такое значение в глазах англичан, что одного его титула — его считали герцогом и пэром — достаточно было для того, чтобы находить его изысканным в своем роде и, главное, оригинальным. К счастью для него, никто из приглашенных не знал португальского языка. Но если бы случайно и нашелся такой, то Барбассон нисколько не смутился бы этим: он просто-напросто заговорил бы с ним на провансальском наречии.
За столом он сидел по правую сторону жены губернатора, ибо среди присутствующих, за исключением сэра Вильяма, не было никого, равного ему по своему происхождению и положению, занимаемому в обществе. Всякий на его месте чувствовал бы себя неловко от несоответствия, существующего между почетом, который ему оказывали, и его настоящим положением, но Барбассон не удивлялся ничему. Поведение его в продолжение вечера отличалось поразительной смелостью и фамильярностью, присущей морякам; англичане находили это весьма оригинальным и приписывали все эти вольности и бессмыслицы португальским привычкам. Понадобился бы целый том для подробного описания этого смехотворного вечера.
Когда доложили, что обед подан, Барбассон встал с торжественным видом, поправил свой орденский бант, провел рукой по волосам и, выделывая ногами па, как для танцев, подошел к жене губернатора и предложил ей руку. Привыкнув выбирать по установленному этикету сама себе кавалера, она была сначала очень удивлена этим, но затем по знаку своего мужа встала и приняла его предложение. Он повел ее к столу, отставляя в сторону ноги, чтобы не наступить ей на платье, и держа руки калачиком с таким видом, что, будь здесь французы, они задохнулись бы от смеха. Проведя ее к столу, он отвесил ей великолепный реверанс, какой делал обыкновенно, провожая танцовщиц в кабаках Тулона.
Она грациозно отвечала ему тем же, подумав про себя: «Это один из португальских обычаев». Остальные приглашенные, подражая знатному иностранцу, сделали то же, — вельможа ведь, привыкший стоять с открытой головой в присутствии короля и называющий его кузеном…
— Мы с ним немного родственники, — говорил он во время обеда.
— Я не знаю португальского языка, — сказала леди Броун, занимая свое место.
— И я также, — отвечал легкомысленный Барбассон, но, к счастью, на провансальском наречии.
— Но если вы говорите по-французски…
— Немножко говорю, — отвечал Барбассон, улыбаясь, — прошу только извинить мои patagues, прекрасная дама.
Англичанка улыбнулась и слегка покраснела. «Это, надо полагать, португальское выражение», — подумала она.
— Очень рада, это дает нам возможность поболтать немного, — продолжала она.
— Да, да! — отвечал Барбассон. — Мы можем маленько покалякать.
И в таком роде весь обед.
— Он не очень худо говорит по-французски, — шепотом сказала леди Броун своему мужу, — он примешивает только много португальских слов.
Постепенно «герцог» дошел до непозволительного состояния, он пил все время крепкие вина и притом полными стаканами, говоря своей соседке:
— Не худо оно, ваше винцо… кто поставляет вам его?
По мере опустошения бутылок разговор Барбассона становился все более и более пикантным. Пробуя стакан капштадского, он конфиденциально заявил своей соседке:
— Ну, этого голубенького не выхлещешь шести бутылок подряд… Здоровую затычку забьешь себе им в голову.
На этот раз англичанка подумала, что он все сказал по-португальски.
Желая показаться еще более интересным и припомнив фокусы, которыми угощаются приказчики, сидя за обедом, он клал бисквиты на нос и затем легоньким щелчком отправлял их в стакан, или, положив на стакан, отправлял тем же манером себе в рот. Затем он проделывал фокусы эквилибристики со всеми предметами, которые попадались ему под руку, как ножи, вилки, бутылки, тарелки, к великому удивлению всех присутствовавших, громко выражавших свой восторг:
— Verg nict, indecol! (Право, это очень мило!).
