Григорий Градовский - Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца.

Я не ставлю этого в упрек г-ну Арцышевскому и констатирую только факт. Отношения к корреспондентам для него были совершенно новы, и не от него одного зависело их установить. Он знал, как ему обращаться с офицером, пребывающем в лагере, он не задумывался определить свои отношения к армянам, привезшим ячмень или пригнавшим барана на лагерный базар; но что за птица такая военный корреспондент, выше или ниже его положение сравнительно с маркитантом, например, или подводчиком, и какие вообще «мероприятия» требовались относительно этого рода личностей — г-н Арцышевский, как и многие другие, мог и не иметь ясного понятия. Не то это «представитель пера», обязанный только воспевать гимны и оды о необыкновенных подвигах начальства и «близких» к нему; не то это «критик», даже своего рода «шпион», могущий «выдать» то, что считается выгодным держать в секрете не только до известной поры, но, по возможности, и навсегда. В первом случае это «свой человек», которому и угодить не мешает, в последнем — враг, терпимый только в виде особого снисхождения до первого удобного случая, который может представиться, чтоб его притеснить или даже вовсе «упразднить». Итак, я вовсе не виню г-на Арцышевского, хотя он и первый в лагере дал мне понятие о той тягостной роли, которая выпадает на долю военного корреспондента, о тех «приливах и отливах», которыми знаменовались отношения к корреспондентам некоторых лиц в штабе.

От коменданта я естественно возвратился к моему первому покровителю в лагере — г-ну Д-скому. Дальнейшие представления пришлось отложить. В заимском лагере начальником остался генерал-лейтенант Девель, но в это время он был на рекогносцировке карсских укреплений. Ахалцыхский отряд, которым командовал Ф.Д.Девель, был упразднен после взятия Ардагана, и 39-я пехотная дивизия присоединена к александропольскому отряду, который с этого времени представлял «главные силы» действующего корпуса на малоазиатской границе. На ту же рекогносцировку поехал и помощник начальника Корпусного штаба, полковник Немирович-Данченко. За неимением кому представляться, я сосредоточил свои помышления на лошади и палатке. В том и другом помог мне г-н Д-ский. В этом случае оказался особенно влиятельным поручик С., имевший начальство над нестроевой командой лагеря, т. е. над всели денщиками, рабочими и проч.; в его же ведении находились палатки, и он же был помощником лица, заведывавшего провиантской частью Корпусного штаба. Удостоившись представления такому многозначащему поручику, я скоро имел удовольствие удостовериться, что лошадь моя не умрет с голода и что мне не придется пребывать под открытым небом. Четыре солдатика притащили палатку и стали ее разбивать. Это была двойная, солдатская палатка. Разбивается она так: потолок ее поддерживается по самой средине столбом аршина три высоты; от вершины этого столба внутри полотна идут четыре веревки, которые проходят через отверстия, сделанные в каждом из четырех углов палатки, образуемых крышей и боками ее; веревки натягиваются и привязываются к кольям, вбитым снаружи палатки, на каждом из ее углов; затем внутри, в каждом углу, веревки подпираются еще четырьмя кольями, аршина в два длиной, а низ полотна оттягивается в противоположные стороны и прикрепляется к земле маленькими привязанными к потолку колышками. Благодаря этому снаружи палатка имеет четыре стенки, из которых каждая вверху уже, нежели внизу, и расположена покато, от крыши в земле; а крыша ее имеет вид четырех треугольников, соединенных своими боковыми сторонами. Отверстие, сделанное в полотне одной из стенок, которое можно отстегнуть или застегнуть, играет роль двери. Чтоб войти в солдатскую палатку, нужно согнуться и пройти шаг или два прежде, нежели поднять голову. Затем прямо перед вами, как раз посредине, находится центральный столб, около которого можно выпрямиться; сидеть же, даже на стуле или кровати, можно совершенно удобно почти у самых стенок палатки. В такой палатке на земле могут вполне свободно разместиться человек пять-шесть, а в крайности даже до десяти; но кроватей можно поставить не более трех, оставив посредине, у столба, небольшое пространство, на котором можно было бы повернуться. Для одного же лица солдатская палатка представляет роскошное помещение, если вы можете обставить ее комфортабельно. Поблагодарив, по русскому обычаю, строителей моего жилища, я вошел в палатку и остановился в раздумье. В одном углу помещался мой скромный чемоданчик в виде саквояжа; переметные сумки, бурка и кожаное пальто, составлявшие остальное мое имущество, свалены были возле; в другом углу бесформенной кучей лежали временно вещи моих спутников. Остальное пространство занято было травой вперемешку с камнями, которыми, как уж я говорил, щедро усеяны все поля Армении. Я взял бурку, разостлал ее возле одной из стенок палатки и сел. В таком положении мое жилище представилось мне в значительно большем размере. Смотрю я в противоположный, незанятый угол палатки, и кажется мне, что он удаляется до бесконечности, точно аллея из вековых лип. Беспорядочно разбросанные, причудливой формы, камни торчат из земли и, в свою очередь, принимают в моих глазах большие размеры. «Зачем и кто их набросал?» — думается мне. И вспоминаю, что вся эта часть Малой Азии, как и Кавказ, представляет видимые следы вулканических переворотов. Титанические подземные силы вздули, как пузырь, эту землю, на несколько тысяч футов над уровнем моря, выдвинули эти гигантские горы, залили лавой эту поверхность, разбросали дождем мириады камней, начиная от громадных, необъятных скал, до этих ничтожных булыжников, которые едва заметишь под ногой. И вот эта лава застыла, покрылась сочной травой, и я сижу на ней, как у себя дома, точно где-нибудь на Надеждинской, в своем кабинете. Но сидеть, однако, оказалось очень неудобно; на бурке нужно уметь располагаться по-азиатски. Я скоро почувствовал, что ноги у меня лишние, что мне некуда их девать; попробовал протянуться и опереться на локоть, но через несколько минут обомлел и локоть. Я притянул саквояж и уселся на твердую часть его; скоро и это положение надоело. Как же я буду писать, думается мне; да и о чем писать? Ничего еще я не знаю, все это так ново, так чуждо. Как я приехал, как встретил меня комендант? — но кому это интересно, этого ли ждет наше общество от корреспонденции «с театра войны»? А тут никакой войны и никакого театра нет; да и пиши не иначе, как после «надлежащего просмотра». И опять невыразимо грустное чувство одиночества и неудовлетворенности закралось в мою душу…

Пришел один из моих спутников, прапорщик М. По лицу его я сразу узнал, что и он был не в своей тарелке. Оказалось, что он еще менее счастлив: о нем «бумага не пришла», и до представления корпусному командиру и его решения никто в штабе не знал, что с ним делать. А он-то мечтал о схватках боевых и удалых налетах! Я пригласил М. остаться со мной и расположиться в моей палатке пока придет бумага или выйдет о нем решение. Признаюсь, мне даже приятно было, что «бумага не пришла»; вдвоем и скучать, и бездействовать веселее…