Уилбур Смит - Седьмой свиток
— Теперь нет никаких сомнений, — прошептал фон Шиллер. — Символ доказывает подлинность тела.
Они развернули руки фараона, сжимающие медальон. Изящные пальцы унизывали кольца. В мертвых руках труп сжимал скипетр, и Нахут пришел в восторг, увидев его.
— Символы власти. Доказательство за доказательством того, что это действительно Мамос Восьмой, правитель Верхнего и Нижнего царств Древнего Египта.
Нахут потянулся к обернутой пеленами голове мумии, но фон Шиллер остановил его.
— Оставьте напоследок, — велел он. — Я еще не готов взглянуть в лицо фараону.
Поэтому Нахут и Рипер обратились к нижней части тела. Снимая слой за слоем ткани, они обнаруживали бесчисленные амулеты, заботливо положенные бальзамировщиками, чтобы защитить мертвого. Все было сделано из золота, резных камней или ярко раскрашенной керамики удивительно тонкой работы — птицы, животные и рыбы Нила. Каждый амулет фотографировали, прежде чем освободить и положить в пронумерованный лоток на поддоне, укрепленном на рабочем столе.
Ноги фараона оказались такими же маленькими и изящными, как руки. Их тоже унизывали драгоценные кольца. Теперь осталась закрытой только голова, и оба археолога вопросительно посмотрели на фон Шиллера.
— Становится поздно, — проговорил Рипер. — Если вы хотите отдохнуть…
— Продолжайте! — коротко приказал немец.
Ученые подошли к голове мумии, а фон Шиллер остался стоять на бруске между ними.
Постепенно лицо фараона показалось на свет впервые за почти четыре тысячи лет. Его волосы оказались тонкими, все еще рыжими от хны, которой он красил их при жизни. Кожу обработали ароматическими смолами, и она стала твердой, как полированный янтарь. Нос был тонкий, с горбинкой. На губах Мамоса играла мягкая, почти мечтательная улыбка.
Ресницы тоже покрывала смола, так что казалось, будто они намокли от слез, а веки были наполовину открыты, словно в них мерцала жизнь, и, только наклонившись поближе, фон Шиллер увидел, что свет отразился от фарфоровых дисков, вставленных в глаза во время бальзамирования.
На лбу фараона сияла корона. Каждая деталь головы кобры прекрасно сохранилась. Мягкий металл не источило время. Клыки змеи остались острыми, а длинный раздвоенный язык виднелся между ними. Синие камешки в глазницах змеи сияли. Под пресмыкающимся на золотом ободе был выгравирован царский знак Мамоса.
— Я хочу эту корону, — дрожащим от страсти голосом проговорил фон Шиллер. — Снимите ее, я хочу подержать корону в руках.
— Может оказаться, что ее нельзя снять, не повредив головы мумии, — запротестовал Нахут.
— Не спорьте со мной. Делайте, как я говорю.
— Разумеется, repp фон Шиллер, — сдался египтянин. — Но на это понадобится время. Если вы желаете отдохнуть, мы сообщим, когда снимем корону и подготовим для вас.
Золотой обод приклеился к пропитанному смолой лбу правителя. Чтобы снять его, пришлось извлечь из гроба все тело и положить на стальную каталку из морга, стоящую наготове. Потом смолу размягчили и удалили специальным раствором. Весь процесс занял много времени, как и предсказывал Нахут, но все же закончился и он.
Ученые положили золотой венец на синюю бархатную подушку, словно для коронации. Потом приглушили огни в основном зале хранилища, направили одну лампочку на сияющий обруч и только тогда послали за фон Шиллером.
Вернувшись в подземное хранилище к короне, миллиардер не позволил археологам присоединиться к нему. Только Утте Кемпер была с Шиллером, когда он открыл замок стальной двери музея.
Первое, что увидел фон Шиллер войдя, была сверкающая корона в своем бархатном гнезде.
Он начал задыхаться как астматик, схватил Утте за руку и сжал так, что суставы затрещали. Женщина застонала от боли, которая тем не менее возбудила ее. Фон Шиллер раздел Утте, возложил ей золотую корону на голову и уложил в открытый гроб.
— Я обещание жизни, — прошептала она из древнего саркофага. — Мое лицо сияет вечностью.
Старик не касался ее. Обнаженный фон Шиллер стоял над гробом, и его набухший член торчал вверх как отдельное живое существо.
Кемпер медленно провела руками по собственному телу и торжественно произнесла:
— Да живи ты вечно!
Корона Мамоса оказала на Готхольда фон Шиллера невероятное воздействие. Такого с ним прежде не бывало. Едва были произнесены эти слова, как багровая головка пениса вырвалась на свободу и на мягкий живот женщины хлынул поток семени.
В открытом гробу Утте Кемпер изогнула спину, содрогаясь в собственном всепоглощающем оргазме.
Ройан казалось, что она не была в Египте много лет, а не жалкие несколько недель. Только оказавшись там вновь, она осознала, насколько скучала по забитым народом шумным улицам, чудесному запаху специй и еды на рынках, завываниям муэдзина, созывающего правоверных на молитву с вершины минарета.
Первым же утром она еще затемно вышла из своей квартиры в Гизе и, поскольку с больного колена пока не спала опухоль, захромала вдоль берега Нила, опираясь на трость. Ройан залюбовалась рассветом, проложившим через реку золотые и серебряные дорожки. На парусах фелюг вспыхивали алые огни. Это был совсем другой Нил, не тот, что в Эфиопии, у истоков. Перед ней лежал не Аббай, а истинный Нил. Он был шире и медленнее, от него исходил немного болотный, знакомый и любимый запах. Это была ее река и ее страна. Решение сделать то, ради чего Ройан прилетела сюда, укрепилось. Сомнения оставили ее, совесть утихла. Отвернувшись от реки, она почувствовала уверенность в себе.
Ройан навестила семью Дурайда, извинилась перед ними за внезапный отлет и длинное, ничем не объясненное отсутствие. Сначала деверь был холоден с ней, но потом его жена заплакала и обняла Ройан, да и дети окружили ее — она всегда была их любимой амма. Поэтому вскоре он успокоился настолько, что даже предложил отвезти ее в оазис. Когда же она объяснила, что хочет посетить кладбище в одиночестве, деверь согласился одолжить ей свой «ситроен».
Стоя рядом с могилой Дурайда, Ройан вдыхала запах пустыни, а горячий ветер играл волосами. Ее покойный муж любил пустыню. Она радовалась, что отныне и навсегда Дурайд будет очень близко к ней. Надгробие было традиционным: просто имя и даты под очертаниями креста. Ройан опустилась на колени и прибралась на могиле: она заменила увядшие и высохшие букеты цветов новыми, привезенными из Каира.
Потом она долго сидела молча, не произносила заранее продуманных речей, а просто вспоминала времена, пережитые вместе. Думала о доброте и понимании Дурайда, надежности и теплоте его любви. Она сожалела, что не могла воздать ему за это в полной мере, ответить тем же, но супруг знал это и смирился.
