Геннадий Гусаченко - Рыцари морских глубин
Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей улетающих вдаль,
Сердцу больно в груди видеть птиц караваны,
В дорогие края провожаю их я… — раздались в тишине палатки задушевные слова песни в исполнении Александра Ткачёва, созвучные моим невесёлым мыслям! Прекрасная музыкальная аранжировка затасканной по ресторанам мелодии неизвестного автора. Эх, «Радио России»! Зачем бередишь душу и тревожишь сердце? Мне так одиноко и грустно здесь.
Я выключил радио, зажёг фонарь и достал походную тетрадь. А что ещё остаётся страннику, плывущему в Никуда, как не исповедаться в конце реки–жизни? А она такая длинная, суетная, бестолковая и бессмысленная.
Толстая тетрадь почти вся исписана, но в ней я ещё не сошёл мысленно с борта К-136, не попрощался с подводной лодкой и её славным, «спаянным–споенным, спетым и спитым» экипажем, на три года ставшим для меня родной семьёй.
Ещё год оставался до конца службы — самое трудное время. Не физически. Морально. Ожидание увольнения в запас, новых перемен, свободы гражданского человека. Дни кажутся месяцами, а месяцы годами. У «дембелей» над койками висят отрывные календари, и перед сном под шутливую команду «Смирно!» они отрывают по листочку.
Дни службы серы и однообразны, и шли чередой, как поношенные мундиры в пешем строю. От скуки умереть, перечисляя бесчисленные приборки, смотры, сборы и построения, наряды, караулы, дневальства и патрули, учебные аварийные и пожарные тревоги, выходы в море с погружениями и всплытиями, дифферентовками, торпедными атаками, авральными работами и многим другим, из чего складывается жизнь моряка–подводника. Нет надобности говорить о них, чтобы перелистывать страницы, не читая их. Так однажды сестра Валентина призналась: «Когда в книге попадаются места с описанием картин природы, я пропускаю их». Бедные Толстые и Тургеневы, Гоголи и Аксаковы, Лажечниковы и другие великие мастера литературной живописи! Изощрялись в приёмах и вычурностях изображений природы, старались более сочными и выразительными мазками передать красоту или, напротив, унылость и скудость ландшафта, а некая Валентина, не утруждая себя потугами на воображение прочитанного, просто миновала глазами скушный для неё абзац.
Не буду тешить себя несбыточными надеждами, что моё бумагомарательство всерьёз заинтересует серьёзного читателя почтенного вида с умным интеллигентным лицом, который, отложив очки, задумается, представляя нарисованную мной картинку. Скорее всего, кто–то лениво полистает от нечего делать, зевнёт со словами: «Фигня какая–то на постном масле…», и снова впялится дурными шарами в экран монитора. Я тут грызу карандаш, подбирая синоним слову, стараюсь не грешить в стилистике, а ему, взлохмаченному компьютером, мои творческие изыскания нужны не более, чем зайцу стоп–сигнал без лампочки. И сам я для него пережиток древнего мира старее бродячей собаки.
Так зачем я сижу с фонариком в палатке над толстой общей тетрадью, морщу лоб, мысленно переносясь на пол века назад?
Привычка журналиста, выработанная годами, вести записи увиденного, услышанного?
Или тайное, внутреннее желание не сгинуть бесследно? Страшно исчезнуть, пропасть без вести?
Один голосок нашёптывает в левое ухо: «Пиши, быть может, кто–нибудь прочитает и вспомнит о тебе».
Другой более громко в правое ухо: «Да кому сдались твои бредни?».
Оба они правы по–своему. И потому я то берусь за тетрадь, то откладываю подальше. Снова достаю из планшета, коротаю с ней часы вынужденного безделья.
Из однообразия будней последнего года службы запомнились несколько неординарных, комических эпизодов, достойных пера странствующего идиота.
В начале октября 1964‑го мне присвоили звание старшины второй статьи и командировали за молодым пополнением в Ташкент. Детская мечта посетить этот город могла реально воплотиться, но…
Событие о присвоении старшинского звания и о моей отправке на юг за призывниками бурно муссировалось в экипаже лодки. Как водится на флоте с незапамятных времён мне «врубили банок»: пару раз ладошкой по оттянутой шкуре на голом животе. Потом ребята дружно сбросились по червонцу, собрали денег на дорогу. Кок Боря Пирожников притаранил увесистый вещмешок, набитый деликатесными консервами. Товарищи откровенно завидовали.
— Везёт тебе, Гусак, от службы отдохнёшь, развеешься. Фруктов наешься. Навалом их там сейчас. Шмутьём прибарахлишься…
Я и сам от радости чувствовал себя на седьмом небе. Ликование распирало меня, когда я пришивал к форменке новые погончики с золотистыми галунами. Всё же, наверно, неплохой я был матрос, если командование корабля доверило эту миссию — одному с дивизии. Остальные старшие вагонов будущего эшелона набирались из моряков 181‑й бригады подводных лодок.
После тёплых, дружеских напутствий я отбыл в пункт формирования эшелона. Неделю вместе с другими командированными изучал уставы, пинал футбольный мяч и валялся на койке в ожидании отправки на теплоходе «Русь». Когда до отбытия на морвокзал остались считанные дни, командировщики засуетились, загоношились:
— А что, братва, на теплоходе водка дорогая в ресторанах. Надо здесь запастись, в нашем магазине дешевле будет.
Как остаться в стороне? Показаться в глазах других не свойским парнем? Этаким непьющим правильным мальчиком? Не моряком?
Пошёл вместе со всеми в захолустный магазин сродни нашему боровлянскому «Сельпо». Набрали водки. Идём, вещмешок тащим. Позвякивают в нём бутылки. У срамотного дощатого барака, больше похожего на сарай, чем на жилище, какой–то мужик в синем трико дрова рубит. Мотня трико между ног ниже колен висит. Задрипанный мужичишка, ноль внимания мы на него, мимо идём. А он топор в чурку воткнул да как заорёт:
— Стоять, моряки! А ну, покажь, что несём! Я — мичман Раков!
Бог ты мой! Самого Джагу не признали! Начальника гауптвахты! На слуху это скверное прозвище далеко за пределами Лахтажного. Один моряк в отпуск поехал, зашёл в Москве на Казанском вокзале в общественный туалет, а там на стене большими буквами написано: «Мичман Раков — Джага и педераст!». А другой из Иркутска воротился, там на заборе прочитал: «Мичман Раков — сучара вонючий». Такая вот известность!
Мы вещмешок бросили и врассыпную, кто куда. Меня ноги со страху на сопку унесли. Первый спортивный разряд по лыжам имел и стометровку на районных соревнованиях бегал: собаки не догонят!
Другие не такие шустрые оказались. Догнал двоих Раков, за шкирки схватил и к начальнику эшелона приволок. Те сразу сдулись, остальных сдали. Что толку, что я на сопке отсиживался. Пришёл на сборный пункт, а там уже всё про меня известно. Построил капитан третьего ранга весь личный состав эшелона. На траве злополучный мешок с водкой лежит. Из всех самовольщиков гнев начальника эшелона почему–то на меня одного пал. Вызывает из строя, приказывает:
