Василий Ардаматский - “Грант” вызывает Москву

На войне час смерти не выбирают. И пока война не кончилась, ее закон непреложен: на место погибших становятся другие…

Шрагин был готов ко всему и хорошо знал, что его ждет. И желал себе он только одного — умереть так, чтобы даже его смерть была его победой над врагом…

Релинк торопился. Не давать подследственным возможности опомниться, не давать им времени на обдумывание хода следствия! В отношении Григоренко это помогло.

Первый допрос Шрагина Релинк назначил на утро. Хотел после хорошего сна быть со свежей головой. Но хорошего сна не получилось. Еще вечером он обнаружил, что волнуется и даже нервничает. Вот запись, сделанная им в дневнике в эту ночь:

“Завтра утром первая атака на персона грата. Черт возьми, я же довольно хорошо его знал, и он знал меня. Мы разговаривали. Я же мог взять его на год раньше. Перестрелять сотни воробьев, выдавая каждого за двоюродного брата орла, и знать при этом, что сам орел недосягаемо грозно парит над тобой, — это ли не позор для охотника? И вот орел в клетке. Завтра первый допрос. Волнуюсь, как, бывало, в военном училище перед экзаменом. А он, говорят, спокоен. Не верю. Он волнуется и нервничает больше меня. Он знает, что его ждет. Во время допросов за его спиной будет стоять смерть, а не за моей. И эта особа — моя надежная помощница”.

Ровно в восемь часов утра Шрагина ввели в кабинет Релинка. Когда он сел на стоящий посреди кабинета стул, Релинк удалил всех, кроме двух солдат, которые стояли у дверей. Остался еще и солдат-протоколист за столом у пишущей машинки.

Шрагин внимательно рассматривал Релинка и видел, что он пытается скрыть волнение.

— Доброе утро, господин Шрагин, — чуть заметно улыбнулся Релинк.

Шрагин, не отвечая, продолжал в упор рассматривать его.

— Ну вот… — продолжал Релинк уже без тени улыбки, а строго и несколько заученно. — Во время нашего последнего разговора на заводе вы сами высказали пожелание: если у меня есть основания предполагать, что совесть у вас не чиста, продолжить наш разговор в моем кабинете. У меня есть это основание, и я выполняю ваше пожелание. Прошу вас назвать ваше подлинное имя и служебную принадлежность.

— Требую теперь же запротоколировать мое заявление, — четко и ясно произнес Шрагин.

— Прошу, — Релинк сделал знак протоколисту записывать.

— Меня зовут Игорь Николаевич Шрагин, — неторопливо сказал Шрагин. — Больше никаких показаний о себе я не дам и прошу не тратить на это время и усилия. На вопросы, меня не касающиеся, готов отвечать. Таково мое непреклонное решение. Всё.

— Ни к чему хорошему подобное поведение не приведет, — заметил Релинк.

— Почему? И смотря кого, — сказал Шрагин. — Вы лишаетесь возможности оперировать моими показаниями. Для вас это неприятность чисто юридического характера, но поскольку юрисдикции и гестапо — понятия до последнего времени незнакомые друг другу, неприятности ваши не так уж велики. А для меня не говорить о себе приятно, ибо я страстный поклонник скромности. Что же касается всех других тем, то мне доставит удовольствие, поговорить с умным человеком, каким я вас искренне считаю.

— Благодарю за комплимент, — усмехнулся Релинк, отмечая про себя удивленно, что Шрагин сказал ему о том же, о чем говорил ему вчера вечером Олендорф, — о соблюдении в этом деле юридических норм.

— Но беда, господин Шрагин, в том, что вы арестованы СД, вы, а не кто-нибудь другой. И поскольку у нас здесь не клуб филателистов, здесь ведется следствие, а не происходит общий разговор, а следствие касается вас, только вас.

— Поскольку вы употребили выражение “арестован”, не мешало бы вам сообщить мне, за что я арестован.

— Допрос все же веду я, а не вы.

— Если подойти к нашей ситуации философски, — совершенно спокойно сказал Шрагин, — то еще можно поспорить, кто кем арестован и кто имеет больше прав на предъявление обвинения. И все же любопытно, за что я арестован?

Релинк, многозначительно помолчав, четко произнес:

— Вы арестованы как опасный враг Германии.

— В таком случае я считаю вас арестованным как опасного врага моей страны, — в тон Релинку проговорил Шрагин и добавил: — И я могу сейчас же конкретизировать свое обвинение, хотите?

— Допрашиваю я.

— Тогда вы и потрудитесь конкретизировать свое обвинение.

Релинк откинулся на спинку кресла, сложил руки на груди и долго смотрел на Шрагина молча и иронически, а Шрагин точно с таким же выражением смотрел на него.

— Значит, вы не знаете, за что арестованы? — не меняя позы, спросил Релинк.

— Не имею понятия.

— А чем, позвольте узнать, вызвано ваше заявление о том, что не будете давать показаний? Где логика? Ведь арестованный человек, не чувствующий за собой вины, наоборот, не должен бояться говорить о себе.

— А я и не боюсь, — подхватил Шрагин. — Я просто оскорблен самой необходимостью доказывать, что я не верблюд, тем более что вам моя работа и мои поступки хорошо известны.

— Но речь-то как раз идет о той вашей деятельности, которая до недавнего времени была нам неизвестна.

— Была неизвестна? Значит, теперь известна. Ну, а мне это не известно, и совершенно естественно мое желание узнать, о чем идет речь.

— Речь идет о вашей враждебной Германии деятельности, — заговорил Релинк. — И даже этой стандартной тактикой саботажа следствия вы доказываете свою принадлежность к названной мною деятельности. Мы это уже не раз видели, но кончалось это одинаково: языки развязывались. Мы умеем этого добиваться, смею вас уверить, господин Шрагин.

— О, это понятно, — кивнул головой Шрагин, — вам следовало бы учесть, что в Берлине меня знают. Знают там и о моем аресте, и для начала я требую, чтобы в отношении меня соблюдались соответствующие законы немецкой юрисдикции. Прошу это запротоколировать, — сказал Шрагин солдату, и тот, как послушный механизм, застучал на машинке.

— Стоп! — заорал на него Релинк.

— В чем дело? — спросил Шрагин. — Почему вы отказываете мне в элементарном юридическом праве требовать внесения в протокол моих заявлений?

— Я вам покажу юридическое право! — сорвался на крик Релинк.

— Стыдно впадать в истерику, господин Релинк, — сказал Шрагин насмешливо.

— Ну вот что, — сказал Релинк, поднимаясь. — Мне надоела эта игра в кота и мышку. Я вам даю час на то, чтобы вы опомнились, осознали, где вы находитесь и что вам грозит.

— Постарайтесь разумно использовать этот час и вы, — спокойно отозвался Шрагин, вставая…

Релинк готов был с кулаками броситься на стул, на котором только что сидел Шрагин. “Негодяй! Неужели он всерьез не понимает, что мы в пять минут выбьем из него идиотскую фанаберию?”- разъярял себя Релинк. И вдруг он вспомнил слова Шрагина о том, что в Берлине знают о его аресте. “Что он имел в виду? Что Берлин получит о его аресте информацию не из рук СД? Может быть, это сделал Лангман?”