Поль д'Ивуа - Невидимый враг
Свадебный поезд корсара был настоящим триумфальным шествием. На улицах толпились густые массы народа, образуя узкий проход для карет. При виде новобрачных толпа разразилась рукоплесканиями. Громкое «Ура!» стояло в воздухе, шляпы взлетали кверху, это было какое-то безумие. Офицеры эскадры, бывшие в свадебном кортеже, тоже принимали участие в этих чествованиях.
А вечером во время бала, который был дан в отеле Парамата-стрит, под окнами была такая давка, что пятьдесят человек было раздавлено толпой.
Одним словом, это было настоящее торжество, что единодушно подтвердили все газеты города. На следующий день общее оживление достигло апогея. Украшенные флагами суда эскадры салютовали Триплексу, а батареи форта отвечали им. На поверхности залива отчетливо вырисовывались подводные суда, и толпа могла наконец воочию видеть таинственные «глаза корсара».
А в это время запертый в каюте сэр Оллсмайн в отчаянии не находил себе места. Опозоренный, лишенный власти и побежденный, он должен был в довершение всего слушать доносившиеся сквозь окно шумные рукоплескания по адресу его торжествующего врага. Быть сброшенным на последнюю ступень общественной лестницы в тот самый момент, когда он уже достиг ее вершины, оказаться в положении преступника, побывав могучим повелителем миллионов людей, подчиненных английскому владычеству, — это ужасно! Но еще ужаснее видеть, как торжествует враг.
В узкое окошечко Оллсмайну был виден почти весь порт, перед его глазами возвышались бесчисленные павильоны, разукрашенные пестрыми коврами. До его слуха доносилась пушечная канонада и радостный гул народного ликования. Оллсмайн выходил из себя. Триплексу — все, ему — ничего. Безумное бешенство овладело им, затемняя рассудок. Его отвезут в Англию, посадят на скамью подсудимых рядом с ворами и убийцами! Никто не скажет слова в его защиту, тем более, что проклятый корсар, похитив из его архива все тайные бумаги, лишил его последней надежды на спасение. Да, его враг был прав тогда, в ту роковую ночь, после праздника в доках.
И ему вспомнились слова корсара с такой поразительной ясностью, как будто чей-то голос произнес их вот сейчас, над самым его ухом:
«Я мог бы убить вас, но я удовольствуюсь тем, что поставил вас в смешное положение. Вы будете мне обязаны жизнью до тех пор, пока я не отдам вас в руки правосудия».
И он сдержал слово. О, с каким терпением, с какой неутомимостью он подготавливал падение Оллсмайна! Да, теперь все кончено, все!
Мало-помалу шум праздника затихал. Торжественное молчание ночи воцарилось над заснувшим городом. И мысли заключенного приняли другое направление. Какая-то нравственная и физическая усталость охватила его. Им овладело неудержимое желание покоя, одного лишь покоя. Он уже долго пожил на своем веку. В свои сорок восемь лет он пережил столько, сколько иной не переживет и в восемьдесят. Из бедности и ничтожества он сумел найти дорогу к богатству и могуществу, проходя одну за другой все ступени иерархической лестницы. Без особого труда он преодолевал все препятствия, встречавшиеся на его пути. На этот раз он побежден. Ну, и что же? Он проиграл последнюю ставку в игре, называемой жизнью. Нужно расплачиваться. Стоило ему защищаться, бороться. Ценою возможных усилий и отчаянной борьбы ему, может быть, и удалось бы спасти свою жизнь, но на что ему она? Заточение — это та же агония, только медленная и томительная. Лучше уже умереть сразу, без страданий. Но быть повешенному и болтаться на виселице на глазах бессмысленной толпы, праздных зевак — нет, на это он не пойдет! Он не из тех, что умирают от руки палача.
Ночь прошла в таких размышлениях, и уже утренняя заря забелела на востоке, когда Оллсмайн нашел наконец решение.
Спокойно снял он с руки перстень с драгоценным камнем, с минуту внимательно рассматривал его, потом нажал ногтем какую-то пружинку. Незаметно камень отошел в сторону, под ним оказалось небольшое отверстие. Три малюсеньких темно-красных пилюли лежали в нем.
По мрачному лицу узника можно было угадать какое-то колебание, продолжавшееся не более минуты. Резким движением он высыпал пилюли себе на ладонь и, медленным шагом подойдя к постели, лег в нее. По движению его губ было видно, что он произносит какие-то слова, так прошло минут десять. Оллсмайн открыл глаза.
Его взгляд с ненавистью остановился на окне, в которое пробивались первые лучи начинающегося дня. Быстрым движением он поднес ко рту руку, в которой лежали пилюли. И снова вытянулся на кровати.
Несколько секунд он лежал неподвижно, потом несколько судорог прошло по его телу, и все было кончено. Недаром он носил этот перстень при себе, не снимая. Он помог ему уйти от человеческого суда….
* * *Прошло шесть месяцев. Оба Лавареда, Оретт, Лотия и Ниари уже возвратились в Париж, трогательно простившись с Джоэ Притчеллом, его молодой женой и миледи Джоан. Джоэ, согласно своему обещанию, отправился на Золотой остров.
По показаниям Армана и Ниари личность Робера была восстановлена нотариальным порядком. Роберу было возвращено его имя, и он снова получил права свободного гражданина Французской республики.
Вечером того счастливого дня, когда последние формальности были выполнены, Робер дружески беседовал с выздоровевшей и похорошевшей Лотией. Важно усевшись на табурете, подросший за это время орангутанг, казалось, внимательно прислушивался к их разговору. Но вот вдруг обезьяна оскалила зубы. К ним приближался Ниари.
— Что тебе нужно, Ниари? — спросила молодая девушка, знаком приказывая обезьяне успокоиться.
Египтянин поклонился, приложив к голове сложенные ладонями руки.
— Мое обещание исполнено, — проговорил он. — Когда вы исполните ваше?
Оретт подняла голову от рукописи мужа. Ее живо интересовало описание подводного плавания, которое Арман подготавливал для опубликования в печати, и она прочитывала все по мере того, как оно продвигалось вперед.
— Что вы, Ниари? — проговорила она. — Дайте им хоть немного отдохнуть и набраться сил.
Египтянин пожал плечами.
— Народ, угнетаемый притеснителями, ждет своего освобождения. Справедливо ли тем, на ком сосредоточены все надежды Египта, предаваться отдыху и неге?
— Нет, — гордо произнесла Лотия, и в ее чудесных глазах вспыхнул огонек энтузиазма. — Нет, это было бы несправедливо! — и, обращаясь к Роберу, она проговорила: — Вождь! Позвольте мне первой назвать вас так. Когда мы отправимся к берегам Нила, в страну, которая, сделавшись свободной, увидит наш брачный союз?
Молодой человек ответил ей улыбкой. Призыв к войне приближал его к соединению с той, которая владела его сердцем.
