Александр Мартынов - В заповедной глуши
За весь этот долгий день ели только шоколад, да пару раз ползали по очереди в сторону — отлить и попить из холодного чёрного родничка, выбегавшего из-под земли у корней дерева. Всё остальное время дремали и наблюдали по очереди.
Когда стемнело совсем, Михал Святославич, коротко поглядывая на часы, приказал минировать пути отхода. Витька ползал по кустам, выставил десять РГД и столько же «пустых» растяжек.
— Через три минуты, — сказал Михал Святославич, когда Витька вернулся. Валька покосился непонимающе.
Угрюмо взвыли турбины. Это был не прогрев. Погрузчики разъезжались и было видно, как начинают перемигиваться огни на полосах. Отливавшее мокрым асфальтом в прожекторном свете чудище дрогнуло и пошло, ускоряясь, на взлёт. Поднимался округлый нос, алым сверкнули глаза… тьфу, пилотская кабина. Непроглядные тени побежали по округе. Взревела, закричала сирена. У Вальки на коже дыбом встали мельчайшие волоски, и, покосившись, он увидел, какие у Витьки глаза — больные и отчаянные…
…Гвамп, издало странный звук чудовище. Дрогнуло. Внезапно стало беспомощным. Левое крыло переломилось в яркой магниевой вспышке, и, потеряв всю свою угрюмую мощь, С-5 сундуком рухнул прямо на периметр.
И — вспыхнул сразу весь.
— Урррааа!!! — звонко закричал Витька. И его крик, почти неслышный в гуле пожарища, перекрыл крик Михала Святославича:
— Огонь! Огонь, сынки!
— Рррррраааа!!! — зарычал Валька. — Ррраааа!!!
Мальчишки стреляли, словно торопясь опустошить магазины — стреляли и кричали в упоении. Они не видели, попадают ли и не старались попадать — просто били в мечущиеся тени, пока Михал Святославич не приказал:
— Отходим! Скорее!
— Нет, нет! — захрипел-залаял Валька. — Огонь, огонь, a tout prix, meurt et ne se rend pas…[80]
— Назад! — яростно рявкнул лесник. Валька мотнул головой, в его глазах перестало плясать пламя. Теперь он видел, что через санационную зону уже бегут, стреляя в их направлении, чёрные тени. Слышались выкрики на двух языках, и Валька различил не сразу понятое повелительное — он давно уже не слышал английской речи: «Брать живыми!»
Витька канул в проход между растяжками. Валька, крутнувшись, залёг у корней дерева — в нём бушевала ярость, хотя уже и холодная. Михал Святославич тоже остановился, упал на колено:
— Ты что?!
— Сейчас, сейчас… — прошептал Валька.
Огромная фигура выросла среди кустов на фоне зарева пожара — угловатая, жуткая. Подняла руку в повелительном жесте, посылая своих наёмных рабов в черноту леса…
— Тварь, — прошептал Валька. И выпустил очередь из двух патрон.
Мощные тяжёлые пули — калашниковские 7,62×39 — попали офицеру армии США в грудь. Одна расколола магазин справа в «лифчике», рассекла кевлар жилета, в пыль разнесла керамический вкладыш и застряла в сердце. Вторая угодила в стык между двумя магазинами, пройдя через грудину, перебила позвоночник и уткнулась в жилет на выходе из спины.
Жуткий «робосолдат», чёрный «киборг демократии», рухнул на спину — мёртвой неподвижной грудой, в которой больше не было ничего живого и страшного.
Он был убит наповал…
…Когда позади захлопали взрывы растяжек, Михал Святославич перешёл на шаг и засмеялся:
— Всё, до утра они там засядут.
— Как говорится — лучше умирать в поле, чем в бабьем подоле, — послышался весёлый голос, и Влад Рокотов чёрной бесшумной тенью вынырнул слева. — Что ж. По-моему, неплохо сработано?
— Так ты настоящий, — сказал Валька, сам не заметив, что называет взрослого мужчину на «ты». Влад рассмеялся и повторил:
— Что ж. Вы тоже… А теперь — последний рывок! Ну?!.
29
В середине апреля вспыхнула весна — вспыхнула яростно и неукротимо, буквально за ночь. Когда Валька ложился спать, было пасмурно и темно, дождь поливал вновь почерневшие ветки деревьев и небо было закрыто тучами. А когда он открыл глаза — в окна лупило солнце, сходили с ума птицы, сияла свежая зелень листьев и синело небо, а снаружи орал и ухал Михал Святославич они с Витькой поливались водой из колодца. Лаял Белок.
— Весна, — сказал Валька, садясь на постели и широко открывая глаза. — Граждане, это настоящая весна!..
…Русская штыковая — подписал Валька триптих. В левой его части почти весь план занимало лицо солдата: немолодое, усталое, бронзово-загорелое, с пшеничными усами. В глазах солдата не было ни страха, ни злости — только спокойная готовность. Тут же был виден его грязный, костистый кулак со сбитой кожей, которым он примыкал штык. На штыке ярко горела звезда блика. За солдатом виднелись другие — они сидели и стояли на колене, во что-то вглядываясь, напряжённо согнулась спина офицера в белой рубахе с тёмным пятном между лопаток — но основное внимание притягивали к себе именно лицо, кулак и штык.
В центре огромное пёстрое море восточного отряда, щетинясь пиками, ружьями и клинками, кипело внизу крутого спуска — и как раз замерло в своём кипении. На верху спуска высилась фигура офицера — совсем мальчишки, с поднятой в тонкой руке (рукав грязной гимнастёрки съехал до локтя) саблей; он стоял вполоборота и что-то кричал назад. А за его спиной поднимались искрящиеся стебли штыков — самих людей ещё не было видно, но от этого впечатление только усиливалось.
И в правой части тонкая редкая линия русских солдат в бешеном разбеге сминала и гнала безликую орду: только кое-где всплывало искажённое ужасом лицо, беспомощный взмах широкого рукава, поднятые руки… Солдаты кололи и били прикладами. На всей части картины было только четыре отчётливых, как бы схваченных стоп-кадром пятна: кряжистый усач позади атакующей линии держит на руках офицера в залитой кровью рубахе, и тот, подняв руку с саблей, указывает солдату — да вперёд же!; невысокий вёрткий солдатик, вырвав левой рукой хвостатое знамя-бунчук у огромного янычара, ловко бъёт его кулаком «напересёк сердца» — и янычар уже валится беспомощной тяжёлой грудой, задрав бороду; роскошно одетый паша, воздев в руках зелёную книгу, потрясает ею перед бегущими — но ясно по его лицу, что сейчас и он бросит Коран, побежит вместе со всеми, спасая свою шкуру; рыжий атлет в алом мундире — холёное молодое лицо с бакенбардами искажено яростью и гневом — рукоятью длинного палаша бьёт по головам бегущих мимо турок, с левой стреляет в русских из револьвера — и тоже видно, что он никого не остановит уже и ничего не исправит…
Он закончил рисунок только вчера. Когда ещё вроде бы не было весны, и даже Витька, сидя у стола, писал какие-то зимние стихи, хотя и хорошие, но — зимние.
