Георгий Брянцев - Тайные тропы
— У меня была жена. Я жил с ней четырнадцать лет. Мы вместе были в партизанском отряде. Она была связной и в прошлом году бесследно исчезла.
— Как?
— Так… исчезла. Она пошла с пакетом к Ранковичу и не вернулась… Нет-нет, — видя, что Ожогин хочет задать еще вопрос, предупредил он, — в пути она не погибла. Я все узнал после… Она дошла, вручила пакет Ранковичу, а потом… потом ее расстреляли. Она была коммунистка. Я в нее верил, как в себя… Но это мое личное дело. Вы можете по-всякому думать… Я уже все пережил, перестрадал. Но если бы только это было непонятно! Если бы только это! За нею, за женой, было одно преступление…
— То-есть?
— Она отказалась выполнять секретные поручения американского капитана Рейда. Вам это непонятно, но так было. Рейд являлся представителем США при главном партизанском штабе в Хорватии. Он дважды вызывал жену, и дважды она отказалась от его поручений. Так неужели за это?
Ожогин молчал. Он не знал, что сказать; он отлично понимал, что доверчивость с его стороны может привести к разоблачению его и друзей и задание, почти выполненное до конца, может быть сорвано.
— А за что погиб мой друг Иован? — продолжал Рибар. — Неужели за то, что много знал? Он знал, что люди Ранковича только в сорок третьем году прервали переговоры с немцами о перемирии. Или такой факт: зачем перед самым концом войны по приказу маршала Тито была уничтожена железнодорожная линия и все сооружения на ней от Скопле до Белграда? Зачем, я спрашиваю? Это же сотни километров! А вы знаете, что в сорок первом году Ранкович был арестован гестапо? Нет? Вот видите, а мы знаем. Был арестован, а как остался жив — непонятно. Вукманович-Темпо, член ЦК, проживал, не скрываясь от немцев, и тоже остался жив. А всех коммунистов в это время расстреливали. Комиссара нашего отряда убили в спину за то, что он всегда, ведя нас в бой, кричал: «Да здравствует Сталин!»
Хозяин приводил такие факты, от которых Ожогину делалось не по себе, которые ему, конечно, не были известны и на которые он не знал, как реагировать.
Высказавшись, Рибар умолк, как бы смутившись от обилия сказанного, а потом заговорил вновь:
— Просьба у меня к вам необычная. Я хочу описать все и письмо дать вам в Москву.
— Кому? — спросил Ожогин.
— Там, в Москве… Вы знаете кому…
— Хорошо, — сказал Никита Родионович.
Когда он вновь улегся в постель, в голову пришла мысль: «Не кроется ли за всем этим какая-нибудь провокация? Уж очень невероятно все».
Он видел, как хозяин уселся за стол, загородил свет лампы развернутой книгой и начал писать; Ожогин долго слышал, как скрипело перо о бумагу и как часто и тяжело вздыхал Рибар. Потом Никита Родионович уснул…
А перед рассветом Рибара арестовали. Старуха-мать билась в истерике. Рибар внешне был спокоен и, пока трое полицейских копались в доме, молча сидел на табурете. Когда его стали уводить, он попрощался с друзьями и заговорил по-русски:
— Они опередили меня. Я этого ожидал… Письмо я не дописал, и оно попало к ним…
Полицейский грубо приказал прекратить разговор.
В восемь утра друзья заняли места в многоместном советском самолете. Через десять минут самолет оторвался от земли, сделал круг и лег на курс. Хотелось поторопить его, чтобы он летел быстрее, быстрее…
Часть третья
1
В жаркий летний полдень сорок седьмого года пассажирский самолет мягко приземлился на аэродроме большого южного города.
В числе пассажиров из самолета вышел и Никита Родионович Ожогин. Он возвращался из Москвы, где пробыл около месяца, принимая оборудование для электростанций, на одной из которых он работал инженером.
У входа в пассажирский зал Ожогин обратил внимание на висевший на стене градусник. Всмотрелся: столбик ртути показывал сорок три выше нуля.
«Ого! Ничего себе! В тени — сорок три…»
Пройдя просторный, продуваемый сквозняком зал, он вышел к подъезду и невольно остановился. Вдали, в лазоревой дымке, рельефно вырисовывались вершины отрогов Тянь-Шаня, покрытые снегом.
Слабый ветерок лениво колыхал листья густых тенистых кленов, растущих против вокзала. Казалось, что вся природа — и клены, и густые заросли хмеля, вьющегося по фасаду вокзала, и клумбы с пестрыми цветами, и густые сады окраин города, и далекие горы, и сам воздух, — все-все погружено в дремотную истому под нестерпимо палящими лучами полуденного августовского солнца.
— Никита! Здравствуй! — раздалось рядом, и кто-то схватил Никиту Родионовича за руку.
— Константин!.. Приехал-таки… Молодец!
— Чуть было не опоздал, — проговорил Константин, обнимая брата. — Пойдем к машине. Телеграмма пришла всего час назад. Хорошо, что ты адресовал ее на работу — я бросил все и помчался. И вот видишь, не опоздал!
Константин взял из рук Никиты Родионовича небольшой чемодан и повел брата к ожидавшей их «эмке».
— А ты изменился, — сказал Никита Родионович, когда они сели в машину. — Может быть, мне так кажется?
Константин улыбнулся. Внешне он очень походил на Никиту Родионовича: и правильными чертами лица, и темными задумчивыми глазами, и цветом волос. Сходство Между ними усиливалось, когда он улыбался. Только ростом Константин был чуть пониже брата.
— Я же все время в горах, на воздухе, на солнце, — как бы оправдываясь, ответил Константин. — Восемь дней назад вернулся, а завтра опять укачу.
— И как только не сбежит от такого мужа Тоня! — пошутил Никита Родионович. — Вечно ты отсутствуешь…
Они ехали по городу. Асфальт на площадях и улицах от жары нагрелся и размяк. Автомашины с шуршащим звуком вычерчивали на его размягченной поверхности узорчатые рисунки. Духоту не разрежали ни густая зелень, ни журчащие арыки.
— Ну и печет! — пожаловался Никита Родионович, вытирая с лица обильно струящийся пот.
— Да, основательно, на полную мощность, — подтвердил Константин.
По пути, в машине, обсудили результаты командировки Никиты Родионовича, встречу его с Андреем Грязновым, обучавшимся второй год в аспирантуре при одном из московских вузов.
Дома Константин подал Никите Родионовичу запечатанное письмо.
Тот, не вскрывая, внимательно его осмотрел: почерк твердый, уверенный, явно мужской, но совершенно незнакомый; штамп местного почтового отделения — значит, и письмо местное.
— Когда получил? — спросил Никита Родионович.
— В пятницу.
— Ровно неделю назад?
— Да. Сегодня тоже пятница.
