Останки прошлого - Дмитрий Александрович Македонов
Не успел я что-нибудь предпринять, как, будто бы влекомый течением, я отправился вместе с солдатами дальше по улице. Казалось, что голова забита ватой — я не чувствовал ног и направления пути. Понял я где нахожусь, только очутившись у эвакуационного грузовика. Меня посадили в кузов, где лежала пара раненных солдат и сидели четверо измождённых рядовых. Наконец, с проясненной головой, я задал странный вопрос, который показался мне тогда важным:
— Какое сегодня число? — спросил я у солдат.
— Двадцать седьмое апреля… — протянул устало один из них.
То был мой день рождения, о котором я не вспоминал. То был второй день куда более масштабной катастрофы, случившейся неподалеку от украинского города Чернобыль…
Рефлексия — штука страшная. Я понял это только сейчас, но тогда, поддавшись чувствам, я стал размышлять о случившемся. Осознав в полной мере, что родители, скорее всего, остались на станции навсегда, я разрыдался, как ребёнок. Однако рефлексия — страшная штука и я, обманывая себя, решил, что покуда не увижу мёртвые тела родных, не остановлюсь в их поисках.
Спустя несколько часов пути, уже на рассвете, мы достигли военного госпиталя Салехарда. Сразу меня не выпустили — сказали оставаться под наблюдением в отдельной палате. Отказаться я не мог, да и не хотел. На третий день моего пребывания там ко мне явился военный — майор разведки. Серьезный человек с густой сединой, он искренне соболезновал мне, но после всех ободряющих слов, приказал мне молчать о случившемся во благо родины и сограждан. Конечно же я согласился: майор ушел, оставив на полке конверт с «компенсацией».
Следующие неделю я жил в переполненном общежитии Салехарда. У меня была лишь одна дорога — к бабушке под Новосибирск. Но как же мне не хотелось идти по этой дороге! Спустя ещё неделю я твёрдо решил найти работу в Салехарде, обосноваться в нём. Так я остался жить в этом городе на границе полюса, размышляя о новой вылазке на станцию, попутно собирая любые данные о возможно состоявшейся эвакуации со станции. Однако, как я и предполагал, никого с АЭС в ту ночь не вывезли.
Помню мои чувства, когда я понял, что случившейся катастрофе никому не ведомо: даже жители Салехарда «не слышали никаких хлопков», как я в шутку называл те массивные взрывы авиабомб. То было ясно — удачно для военных началась метель, заглушившая грохот. Тогда же я узнал и о трагедии в Чернобыле, но первым моим чувством, стоит признаться, было разочарование — об этой катастрофе узнал весь мир, а неизвестному катаклизму, произошедшему в Леонидове, не суждено было выйти из-за ширмы, созданной аварией на чернобыльской станции. Я нисколько не преуменьшаю масштаб и трагедию Чернобыля, но мне было обидно, что горе одних людей было забыто, а горе других принято и погашено.
С тех пор меня мучили вопросы о произошедших событиях: несмотря на то, что я был их активным участником, истина была мне неизвестна. Я будто бы прошел сквозь туман, который облепил меня, влажность которого я почувствовал на коже, но природы которого я не знал. Конечно, нечего было и думать о вопросах к военным или политикам — они могли запросто отправить меня под статью или в психушку. Тогда я понял, что, пройдя сквозь туман, я должен был вернуться к нему и внимательно изучить.
Идея о возвращении стала моим ориентиром в жизни — я собрал за пару лет всё необходимое и готов был в любой момент отправиться к растянутой зоне отчуждения, которая, как я позднее узнал, являлась больше чернобыльской в два раза. Я был готов, но нужного момента всё не представлялось.
Наконец, судьба дала мне шанс. В декабре 1991 года Союз перестал существовать, и во время страшной неразберихи в городе, когда армии и народу не было до меня дела, я отправился в путь. За долгие пять лет я нажил мотоцикл с коляской и хороший инвентарь, так что в ночную мглу я шагнул со всей имеющейся боевой решимостью.
Надо мной висела та же луна, что и гнала меня из города пять лет назад. Я смотрел на неё после того, как оставил мотоцикл на проселочной дороге прямо перед линией ржавой колючей проволоки. Задолго до этого я систематически начал растаптывать и расчищать это место, чтобы стоянка была проще. Над землёй висела холодная полярная ночь, так что я плотно укутался в толстый слой одежды, а затем поправил ружье и последовал через заранее проделанный разрез в заборе.
Шёл я медленно, даже несмотря на сравнительно невысокий уровень снежного покрова. Маршрут был проделан заранее, но становилось очевидно, что отведенного на «экспедицию» времени на восемь часов могло не хватить. Через два часа я стал сильно замерзать, но ещё через время показался примеченный мною при разведке местности домик лесника.
Здесь, в тепле и при свете (от горелки) я сверился со старой картой, и скорректировал маршрут — я хотел идти через город, но времени ушло бы слишком много. Решив идти к станции сразу через реку, в обход города, я собрался и продолжил путь.
Вдалеке, под синим светом, у подножия юных гор, среди снега и лесов, лежал погибший город. Уничтоженным встречал знакомого гостя Леонидов — моя малая родина и большая боль. Я смотрел на него, как на истлевший труп, как на невинно убиенного близкого человека. В голове предстала картина пятилетней давности с ярко-красными мазками…
«Руины ада», — подумал я в тот миг.
Как бы мне не хотелось, но в город мне нельзя было заходить — я убил бы слишком много времени, да и заплутать средь развалин было проще простого. Кинув последний взгляд на мрачную картину, я отправился к самому узкому месту на реке.
Река и проселочная дорога, ведущая к станции, дались мне легко, однако с каждым новым шагом мне тяжелее стало осознавать, что цель моя близка настолько, что старая боль вот-вот должна была разгореться с прежней силой.
Ну вот, этот огромный слеп оказался передо мной. Станцию не уничтожили — только двери были плотно заварены, чтобы ни одна живая душа не выбралась оттуда и не прокралась туда. Я предугадал нечто подобное и потому, скинув рюкзак со всем необходимым, достал из него аккумуляторную болгарку, на которую копил несколько лет. Через десять минут преграда была снята —
