Густав Эмар - Тайные чары великой Индии
Это был молодой человек не более 30 лет, лицо имел овальное, широкий лоб с выдающимися висками; черные волосы с синим отливом, густые, как грива у льва, падали почти до плеч крупными кудрями; черты лица были красивы; глаза большие, широко открытые, с густыми бровями, были замечательно подвижны; зрачки того неуловимого цвета, который то темнеет, то светлеет, смотря по душевным волнениям и по хорошим или дурным впечатлениям; так же как у диких зверей, они иногда совсем скрывались и тогда, из-под опущенных век, бросали сильные магнетические лучи; нос прямой, немного согнутый на конце, с подвижными ноздрями, которые то расширялись, то суживались каждую секунду, рот большой с толстыми губами, чувственными, кровяного красного цвета, с ослепительного цвета зубами; скулы несколько выдавались, и подбородок был раздвоен глубокой ямкой посредине.
Нет сомнения, что этот человек был красив в полном смысле этого слова; везде он мог быть назван совершеннейшим из кавалеров; а между тем в морщинах его лба, в беспокойстве взгляда, бледности почти оливкового цвета его лица, в постоянной подвижности его ноздрей, которые, казалось, желали крови; в жестоко насмешливой улыбке, которая играла на его губах, во всем этом выражалась какая-то кровожадность, которая придавала его физиономии странный отпечаток зверства, так что невольно мороз пробегал по коже от ужаса, если в него всматриваться две или три минуты.
Лицо этого человека было совершенно выбрито, и, несмотря на то, что Блю-Девиль назвал его Гарри Брауном, ничто, даже вблизи, не обнаруживало в нем англосаксонскую расу, напротив, испанское происхождение, смешанное с несколькими каплями индейской крови, читалось в форме его лица, в общих чертах, а главное, в его черных, немного грубых волосах и оливковом цвете лица.
Кто бы он ни был, это не мог быть простой злодей; он имел тайну, которую до сих пор никто не мог открыть, что делало из него действительно живую загадку.
Прошло несколько минут, во время которых незнакомец продолжал делать заметки и рассматривать некоторые бумаги, которые он подбирал и приводил в порядок с спокойным видом человека, не опасающегося быть обеспокоенным.
Да и очень трудно было бы проникнуть в грот без дозволения хозяина, — так он был тщательно огражден; кроме того, два револьвера, по шесть выстрелов каждый, лежали под рукою на столе и сейчас же учинили бы расправу с тем, кто неосторожно явился бы без предупреждения.
Наконец, незнакомец оттолкнул лежавшие против него бумаги и, облокотясь на стол, положил голову на руку, казалось, он погрузился в глубокие размышления.
Но Блю-Девиль, который внимательно его рассматривал, не мог ничего прочитать на его лице, холодном, как кусок мрамора.
Десять раз лейтенант подвергался искушению покончить с этим человеком, послав ему пулю в голову, что сделать было очень легко; десять раз рука его ложилась на ручку револьвера, но всегда рассудок брал верх над страстью, и рука медленно опускалась.
Этот человек не принадлежал ему; он принадлежал обществу, которому должен был дать отчет в своих преступлениях; оно одно имело право располагать им и подвергнуть его примерному правосудию.
В продолжение четверти часа этот человек оставался неподвижным, со взглядом, который терялся в пространстве; он мысленно говорил сам с собою; наконец поднял голову, встал и прошелся два-три раза кругом грота, с наклоненной на грудь головою и сложив руки за спиной.
Он остановился, вернулся к столу и прилежно занялся собиранием бумаг, убирая их в несессер, который он запер каким-то секретным способом и спрятал под изголовье кровати.
Занимаясь таким образом, он тихо разговаривал, по привычке всех людей, не имеющих напарников, на которых они могли бы полагаться; между тем он говорил настолько громко, что Блю-Девиль, прислушиваясь внимательно, мог его прекрасно слышать. Лейтенант заметил, что голос имел совсем другую интонацию, чем голос капитана Кильда. Странная вещь! Этот человек, говоря сам с собою, прекрасно выражался по-испански, тогда как он ведь был англичанин.
— Carai! — говорил он, — этому демону Блю-Девилю посчастливилось сегодня; уже давно он не доставлял мне такого удобного жилища, а главное, такого верного. Это переодевание начинает тяготить, точно свинцовый плащ на плечах; мне крайне нужно было опять принять мой собственный вид. Ах, как хорошо не быть принужденным притворяться; хоть на один час быть свободным в своих действиях и движениях, без страха быть замеченным и узнанным. Ба! Еще несколько дней терпения, и если Бенито Рамирес мне сказал правду, все будет кончено. Милый малый этот Рамирес; немного груб, немного оригинал, это правда, но почему-то, carai, я чувствую к нему положительное влечение.
Слушая эти размышления, очень загадочная улыбка искривила губы лейтенанта.
— Наконец, он спас мне жизнь, — продолжал капитан, укладывая несессер под изголовье, — это что-нибудь да значит; оно конечно, если б он меня знал, то, очень вероятно, оставил бы меня на съедение этому серому медведю. Browoe! У меня до сих пор мороз по коже пробегает, как я вспомню; ну, вот и готово; теперь влезем опять в шкуру почтенного капитана Кильда; вот уж, вероятно, не предполагал, какие услуги он будет оказывать мне после своей смерти, когда наша ассоциация так быстро прекратилась после нашего отъезда из Дезерета, и благодаря кинжалу, которым я так ловко его ударил, пока он спал пьяный; ну да что об этом думать! он умер и не воротится назад; это главное; Волчья Пасть хорошо сохраняет тайны, которые ему доверяют, но все-таки я не лягу, не обойдя весь лагерь; осторожность есть спокойствие, говорит пословица.
Говоря таким образом сам с собою, бандит окончил свое превращение и, как он сам выразился, влез в шкуру капитана Кильда так искусно, что сам Блю-Девиль, который тоже был артистом на этот счет, не мог не восхищаться им, до такой степени переодевание удалось; ничего не было забыто, что могло обмануть глаз; превращение совершилось с замечательным искусством.
Приняв вид и надев платье капитана, он начал отодвигать баррикаду, которая закрывала дверь, так что лейтенант не нашел возможным оставаться долее.
Он оставил свою обсерваторию, вернулся назад, проскользнул в отверстие, перелез через куст колючего растения и, убедившись, что никто его не подстерег, пошел и растянулся у входа в большую палатку, занимаемую донною Розарио, и, завернувшись хорошенько в плащ, притворился спящим, оставаясь, однако ж, с открытыми глазами и смотря в ту сторону, где была арка.
Не прошло десяти минут, как Блю-Девиль увидел приподнявшуюся полу палатки и выходящего капитана с зажженным фонарем в руке.
