Леонид Платов - Искатель. 1972. Выпуск №6
Был отлив. Качарава, опасаясь сесть на мель, не захотел втягиваться в губу и стал на якорь в пяти кабельтовых[3] от берега. Сами понимаете, пришлось погрести, когда началась переброска грузов с парохода на берег!
Если бы пост установили внутри бухты, то площадь обзора была бы ничтожной. Пост должен находиться на самом высоком месте — значит, там, где гидрографический знак. Поэтому, осмотревшись, мичман Конопицин выбрал одну из расщелин, прорезавших берег, внизу которой находилась удобная для высадки «кошка»,[4] и превратил ее в перевалочный пункт. Сюда и подгребали шлюпки с грузом.
Ну, можете вообразить, что это было такое. Не преувеличиваю: по скоропалительности напоминало высадку десанта на вражеский берег!
На все про все отведено было восемь часов, но моряки управились за десять. И то, я считаю, поставили рекорд.
Какой ни был Гальченко молодой, а сообразил, почему так спешат. Еще бы! Хуже для корабля нет, как стоять в море на якоре. Лишен свободы маневра, превращен в неподвижную мишень. А враг мог в любой момент появиться вблизи Потаенной. Вот почему торопился Качарава. Только и слышалось: «Давай, давай!»
С этим подбадривающим кличем матросы «Сибирякова» вскрыли трюмы, потом принялись поднимать оттуда тюки и ящики и грузить их на шлюпки. Часть бочек швыряли прямо за борт. Их арканили со шлюпки концами, так и подтаскивали к берегу. Кое-что разбилось, но без этого же нельзя в такой спешке, верно?
На берегу все сваливали в кучу как попало: палатки, консервы, керосиновые лампы, полушубки, тулупы для сигнальщиков, спальные мешки, техническое вооружение — радиоприемник с аккумулятором, радиопередатчик, пеленгатор, движок, стереотрубу, бинокли, ракетницу, набор флагов, сигнальный фонарь, посуду, крупу, муку, консервированный шпиг, бочки с бензином для движка, бочки с керосином для ламп, лопаты, пилы, соль, чай, сахар, лавровый лист, экстракт клюквенный и т. д.
Да, патефон! Чуть было не забыл про патефон! На прощанье Павел подарил Гальченко свой патефон с единственной уцелевшей пластинкой: «Моя серая лошадка, она рысью не бежит…» Шестой связист Потаенной был очень обрадован и растроган этим подарком.
Моряки продолжали авралить без передышки, работая по пояс в воде. Да и на берегу то и дело обдавало их холодными брызгами от наката.
Сорванным голосом Тимохин кричал:
— Давай, связисты, давай! От воды только подальше клади! А то в море обратно волной унесет!
А где же мичман Конопицин? А! Вон он где! Выполняет со старшиной Калиновским первое боевое задание — устанавливает на берегу сигнально-наблюдательный пост.
Гальченко удивился, когда увидел, что две фигурки в ватниках проворно карабкаются вверх по доскам, которыми обита пирамида гидрографического знака. Куда их понесло? Что им там надо?
Тюрин, передавая очередной ящик, просветил новичка насчет этой акробатики:
— В пирамиде двадцать метров без малого, понял? Вот тебе и наблюдательная вышка готова! Ставили люди географический знак на взгорке, на самом высоком месте берега. С моря отовсюду хорошо видать. Значит, и с берега, со знака, нам, сигнальщикам, видно будет хорошо.
— Разговорчики! — прикрикнул Тимохин. — Вертись, подхватывай.
Гальченко улучил минутку и украдкой еще раз оглянулся на деревянную пирамиду знака. Там стучали два молотка. Оторвав от задней стенки несколько досок, Конопицин и Калиновский уже сколачивали настил-площадку под самым шаром. А через четверть часа они подняли наверх и немудреное хозяйство сигнальщиков. Антенну в целях маскировки приткнули к пирамиде. И вот уже верзила Калиновский, согнувшись в три погибели, прилаживается к стереотрубе.
Пост в Потаенной открыл глаза! Живем, стало быть?
Летом там постоянно что-нибудь моросит: дождь либо мокрый снег, а то и дождь вперемешку со снегом.
Представьте, Гальченко впоследствии затруднился ответить мне на этот вопрос. Не запомнилось ему, как-то не обратил внимания. И без того сухой нитки на нем не было, хотя работал он, конечно, как все, в ватных брюках и куртке.
«Обязательно простужусь и оскандалюсь перед товарищами», — думал он с тревогой.
К собственному удивлению, Гальченко даже не чихнул ни разу после этой выгрузки. А ведь в родимых своих Ромнах он, по его словам, весной и осенью не вылезал из ангин и гриппов.
Зато тундра, думаю, очень досаждала связистам во время выгрузки. Как назло она к их прибытию совершенно раскисла. А ведь я помню, что в Потаенной — мокрый песок с галькой, шаг шагнул, и будто кандалы на ногах, полпуда грязи налипает сразу.
Правда, вскоре мичман Конопицин снял Галушку, Тимохина и Гальченко с разгрузки — ее заканчивали уже без них матросы «Сибирякова». Галушка принялся налаживать движок, который поставили пока прямо на землю. А Гальченко с Тимохиным разбили палатку под рацию. Наступил самый нервный для радистов момент. Волнуясь, они стали распаковывать ящики с аппаратурой: цела ли она, не отсырела ли, не разбили ли при выгрузке какую-нибудь особо хрупкую деталь?
Пока радисты занимались этим, «Сибиряков» уже снялся с якоря. Гальченко выскочил из палатки. Калиновский размахивал на своей вышке флажками, передавая семафор: «Счастливого плавания!» А сигнальщик «Сибирякова», стоя с флажками на мостике рядом со старшим лейтенантом Качаравой, неторопливо ему отвечал.
На прощанье «Сибиряков» ободряюще погудел, затем развернулся и стал удаляться.
Едва лишь раскатистое эхо от гудка «Сибирякова» затихло в глубине тундры, как Гальченко уже услышал приветливое домашнее бормотание движка. Галушка присоединил шланги к рации, и Тимохин, забравшись в радиопалатку, вышел в эфир. Ура! Все в порядке, аппаратура работает! Новый пост наблюдения и связи в губе Потаенной ожил и действует!
Отдых наступил только на исходе двадцать первого часа с момента высадки. Вещи были разобраны, рассортированы и аккуратно разложены — полушубки к ватникам, ложки-плошки к кастрюлям, чай и лавровый лист к муке и шпигу.
Ну и харч же это был! Вкуснее Гальченко, по его словам, никогда ничего не едал. На дрова нарубили плавник, лежавший поблизости, потом в разлоге, защищенном от ветра, запылал костер, забулькал чайник на костре, заскворчали в кастрюльке мясные консервы. Воды было вдосталь, наивкуснейшей и наичистейшей — из лайд, где таял снег.
Утолив голод, Гальченко засмотрелся на пламя. Он никогда не думал, что плавник горит так своеобразно, зеленоватыми, очень уютными огоньками — зеленоватыми, наверное, из-за морской соли, впитавшейся в древесину!
