Эдлис Сергрэв - История яхты «Паразит»

Эмилио Барбанегро осторожно провел яхту в бухточку и крикнул в машинное отделение:

— Стоп. Вы свободны, Таабо!

В утренней тишине, не нарушаемой больше равномерным стуком мотора, показалась промасленная физиономия Гроба; он с неопределенным любопытством поглядел на Корсара и направился в каюту на отдых.

Бессонная, полная поэтической деятельности ночь утомила и капитана. Он стал незатейливо поклевывать носом, но был разбужен звонким, веселым голосом:

— Доброе утро, дорогой начальник!

Над Корсаром извивался свежевыбритый Роберт Поотс; в левом уголке его рта торчала огромная рыжая сигара; главный механик цвел, как ветка боярышника:

— Для начала блестяще, дорогой капитан!

Встрепенувшийся Барбанегро приготовился уже ответить фразой, в которой могли фигурировать «тайфун» и «тысяча чертей», как вдруг приметил на склоне одной из скал, окружавших бухту, тяжелую мужскую фигуру. Она довольно ловко спустилась по узкой тропинке и, стоя уже совсем близко к воде, неприятно, но приветливо закричала:

— Гуд морнинг!

— Алло, мистер Ван-Сук! — с достоинством ответил Корсар, узнав шефа и мецената пиратов.

И через пару минут к Ван-Суку любезно подошла, чтобы доставить его на яхту, свежая, серо-голубая шлюпка.

— Дела? — спросил голландец, прибыв на палубу «Паразита»; его смутно раздражало, что палуба посыпана мягкими опилками, как пол гастрономического магазина. Деловитая натура Голубой рыбы усмотрела в этом излишнюю роскошь и дело вегетарианских рук Анны Жюри.

Вместо ответа Корсар повел голландца в трюм. Здесь в причудливом порядке лежали награбленные сокровища: шелковый трикотаж, галантерея, парфюмерия, аптекарские препараты и предметы дамской гигиены. При виде импорта у Ван-Сука потекли было слюнки, но он поспешно втянул их обратно, чтобы сохранить невозмутимый вид.

— Очень хорошо! — сказал он. — Вы деловые люди.

— Кто придет, чтобы унести сокровища в тайник? — спросил Барбанегро.

— Правильный вопрос, не будь я Голубой рыбой! — голландец пососал трубку. — Время, разумеется, проходит!

Вернувшись, в сопровождении капитана и Поотса, наверх, он поднес к губам дешевую детскую свистульку. В ответ с берега донесся гортанный крик удода. Два турецких амбала вылезли из какой-то береговой расселины и во мгновение ока уже сидели, сочувственно ухмыляясь, у самого синего моря. На яхте начался трудовой день. Роберт Поотс с лицемерной улыбкой классной дамы разбудил поочередно всю команду, за исключением Юхо Таабо, едва успевшего уснуть. Голландец и капитан, оба с трубками во рту и с руками в карманах, принялись руководить выгрузкой. Скоро весь товар был уже на суше. Амбалы взяли с собой все, что могли, — остальное, общими усилиями, было спрятано в небольшой выбоине скалы и засыпано сухим песком.

— Как будет выглядеть предприятие? — спросил Анна Жюри голландца, когда все было кончено.

Голубая рыба томно полузакрыл выпуклые стеклянные глаза и пожевал губами:

— Вы это увидите, мой друг, в следующей главе вашей деятельности! Контора Сук и Сын вырастет на славу.

— Бог не оставит нас! — вставил к слову патер Фабриций и, склонив голову набок, прислушался к хамелеону, который, казалось, что-то шептал ему на ухо.

— Бог и дьявол объединились, чтобы помогать нам, как обещано в Апокалипсисе, — заверил голландца экспансивный Керрозини.

— Какой простор! — безотносительно вздохнул капитан Барбанегро.

— Хм! — сказал Юхо Таабо, поглядывая на бухточку, стесненную скалами, и широко зевая после короткого сна…

И если верить кой-кому из участников героической прогулки, то именно в этот счастливый день была сложена песня, распевавшаяся впоследствии на всем протяжении их славы, на мотив «Оружьем на солнце сверкая»:

Страшней африканского неграИ ради нас спустится в адЭмилио Барбанегро,Воинственный, храбрый пират!И скоро пойдут хоть на Мурман,Как самый пиратский матрос,Дик Сьюкки — оранжевый штурман —Роберт по имени Поотс!И с братской любовью кричит нам:«Дружище, питайся и жри!»Качаясь в дыму аппетитном,Наш вегетарианец Жюри!А вечером в курточке синей,От франкского мыла душист,Стоит на корме Керрозини,Загадочный дуче-фашист…И тоже, признаться, не баба,Надвинув берет свой на лоб,Колышется Юхо Таабо,Финляндец по прозвищу Гроб!А в общем, нам хватит отваги,У нас в голове не сквозит!Налейте ж, приятели, брагиИ выпьем за наш «Паразит»!Налейте ж, приятели, браги!Да здравствует наш «Паразит»!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой читатель получает урок плохих, но целесообразных манер. (Разрешается, как пособие, в младшем отделении буржуазного класса.)

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой!

…И если путешественник или командированный сойдет на землю Трапезонда, чтобы прогуляться по припортовым улицам, он будет удивлен обилием западных контор и торговых представительств с внушающими доверие вывесками: «Пишущие машины, арифмометры, кассовые аппараты», «Автомобили, мотоциклы», «Патентованные резиновые изделия». За (иногда зеркальными) стеклами сидит по паре худосочных клерков, а вечером на высоких конторках горят светлые лампы под зелеными абажурами. Путешественник изумится: «Э, черт возьми! а я думал, что это не город, а какой-нибудь Круасси или Винница! Вот поди ж ты! Просто даже удивительно… И кому это нужно? — логически дойдет командированный. — Гм! Вероятно, Трапезонд как-никак большой город!» Последнее предположение автор спешит опровергнуть: город Трапезонд знаменит, но беден. Пишущие машины, арифмометры, патентованные бандажи здесь мало кому нужны. Если же читатель задаст резонный вопрос: к чему же тогда существуют эти конторы, — автор согласится приподнять завесу над их деятельностью: лакированная вывеска или запыленный велосипед в витрине — полумаска.

Однако, последние дни привели владельцев и клерков этих контор в подавленное настроение; деятельность перестала приносить плоды. Клиенты, один за другим, отсыхали от зарекомендованных представительств, как осенние листья. Две малосильных конторы лопнули.

Рослый константинопольский турок отказался покупать в представительстве «Арифмометры» прекрасный синий шевиот № 3003 по законной цене. Бранясь и прощаясь, он сообщил потрясенным клеркам, что «Торговый дом Сук и Сын Масло-Керосин-Нефть» продает мануфактуру на пятнадцать процентов дешевле. Известие о голландском предательстве произвело действие разорвавшейся бомбы.

— Я всегда говорил, что их географическое положение не внушает доверия! — изрек старейший из припортовых финансистов.

В тот же день было созвано экстренное совещание о мерах борьбы с Сук и Сыном. Оно прошло необычайно дружно и приняло проект об общем снижении цен на двадцать процентов, — дабы в корне пресечь дальнейшие поползновения местной Голландии. Однако, не успело это постановление войти в силу, как на утро следующего же дня голландская контора начала продавать свои мануфактурные и галантерейные товары на двадцать пять процентов ниже первоначальной стоимости! Старейший финансист изрек:

— Я всегда говорил, что эта нация любит требовать отступного.

К Сук и Сыну была отправлена разведка в лице трех самых мелких капиталистов, которым терять было нечего, кроме самообладания. Войдя в узенькую улицу, далекую от центра и изобилующую сапожниками, разведчики в десятый раз удивились странному местоположению конторы, потом, с глухим надрывом, полюбовались новенькой эмалированной вывеской и вошли в бывший караван-сарай Хайруллы-Махмуд-Оглы.

Торговый дом Сук и Сын помещался в отдаленном конце верблюжьего двора и выходил крошечными окошечками на суровую турецкую террасу. Внутри конторы разведчики увидели традиционную лампу с зеленым абажуром и двух клерков, склоненных над бумагами. Первый клерк был деликатного сложения, обладал множеством прыщей и картавил; второй украшался лишь огромными очками в роговой оправе и длинной философской шевелюрой. При виде вошедших первый почесал кадык, а второй протер стекла очков. На вопрос разведчиков, можно ли видеть главу предприятия, оба единовременно ответили:

— Да, но… — и снова склонились над бумагами, так как внутренняя дверь помещения раскрылась, и на пороге показался виновник торжества. Он курил короткую глиняную трубку, а возраст его было так же трудно определить, как возраст вяленого осетра.

Разведчики внезапно почувствовали себя неприлично прозрачными и даже несуществующими, ибо голландец внимательно глядел сквозь каждого из них на стенку. Потом он высокомерно выпустил голубой клуб дыма и небрежно бросил по-английски прыщавому клерку: