Яков Наумов - Двуликий Янус
Менатян заметно колебался.
— Ну, ну, — поторопил его Скворецкий, — выкладывайте. Местонахождение отряда? Фамилия командира? Живо!
Видя, что отступать некуда, Менатян ответил. Он назвал отряд, действовавший на западе Белоруссии, возле самой границы республики.
— Вот и просчитались, Менатян. Как раз по этому отряду сведения у нас имеются: в том отряде ни Менатяна, ни Геворкяна не было. Итак, вы намерены говорить правду?
Менатян молчал.
— Хорошо, — после минутного молчания сказал Скворецкий. — К вопросу о вашем участии в партизанском движении мы еще вернемся, хотя для нас этот вопрос и так ясен. Перейдем к другому: как и когда вы попали в плен, при каких обстоятельствах? Только поподробнее. И, советую, правду…
Менатян заметно оживился.
— В плен я попал в 1941 году, — быстро заговорил он, — при одном из первых боевых вылетов. Мы — нас было трое, три самолета — были атакованы превосходящими силами противника. Приняли бой. Мой самолет, после того как я израсходовал весь боезапас, был подбит, загорелся в воздухе. Я выбросился с парашютом и…
— Стоп! — поднял руку Скворецкий. — Уточним некоторые детали. Сколько было фашистских самолетов против ваших трех?
— Ну как я могу это сказать? — искренне удивился Менатян. — Может, десять, а может, пятнадцать. Разве тут, в обстановке воздушного боя, до точного счета?
— Есть летчики, которые утверждают, что ничто не требует такого точного счета, как воздушный бой. Вы, как следует из вашего ответа, не из их числа. Что же, оставим это на вашей совести. Итак, десять или пятнадцать?
— Да, не менее десяти.
— Так уж и не меньше? А может, восемь? Шесть? Или и того меньше — три? Два?
Менатян насупился:
— Мне не до шуток.
— А я и не шучу, — подхватил майор. — Мне тоже не до шуток, тем более что вы все лжете! Самолет ваш подбит не был, в воздухе не загорелся. Все это ложь и ложь!
Менатян прикинулся глубоко оскорбленным:
— Ложь? Может, я и с парашютом не выбрасывался? Может, и в бою не участвовал?
— Участвовать-то участвовали, но обошлись без парашюта.
— Почему вы так говорите? Вы же там не были, как можете знать, какой бой был? Нехорошо!
— Ты посмотри, он же нас и упрекает! Так вот, Менатян. Сохранились результаты расследования обстоятельств вашей гибели, проведенного в 1941 году. — Майор порылся в своей папке, лежавшей на столе, извлек какую-то бумагу и положил ее перед собой. — И если вы будете и дальше настаивать на вашей версии, мы перейдем к изобличению. Хотите этого?
Менатян, однако, продолжал лгать, увиливать от ответа на прямые вопросы. Провозившись с ним и час, и два, Скворецкий приступил к изобличению.
— Вернемся к расследованию обстоятельств вашего пленения, — жестко сказал он. — Вот заключение. Что тут сказано? Во-первых, что против трех наших машин было не десять и не пятнадцать фашистских истребителей, как вы утверждаете, а шесть. Шесть, Менатян. Наши соколы приняли бой с врагом, но — вдвоем. Третий от боя уклонился. Этим третьим, Менатян, были вы! Вы! «Израсходовал весь боезапас»! Какое к черту израсходовал! Вы, Менатян, и выстрела не сделали. Вы вышли из боя.
— Но… — подал было голос Менатян.
— Молчите. Сейчас уж помолчите, достаточно мы вас слушали. Сейчас я буду говорить. Утверждаете, будто ваш самолет подбили, он загорелся в воздухе? Опять ложь! Самолет был целехоньким, без единой пробоины. И что интересно: полетели-то вы не к себе, не на свой аэродром, а на запад. К немцам. Ну, и дальше будете запираться?
По мере того как майор говорил, краска сбегала с лица Менатяна. Но сказать он ничего не сказал.
— Молчите? — сурово спросил Скворецкий. — Теперь молчите? Тогда я продолжу. Никто ваш самолет не подбивал. Вы добровольно сдались в плен фашистам. Вы — изменник Родины, Менатян, и мы вас будем судить как изменника и предателя.
Менатян дернулся на стуле, по лицу его пробежала мгновенная судорога, но он опять промолчал.
— Разрешите, товарищ майор? — спросил Горюнов. — Я бы хотел задать еще один вопрос.
Скворецкий молча кивнул.
— Послушайте, Менатян, — повернулся Виктор к арестованному, — что вы делали на шоссе Москва — Серпухов, возле совхоза, где мы вас арестовали? Как, зачем вы там очутились?
— Я — у меня… — с трудом перевел дыхание Менатян. — Никакой конкретной цели у меня не было.
— Не было? Так как вы туда попали, за пятнадцать километров от города? Каким чудом?
— Я… Я там гулял. Просто гулял. Честное слово.
— Гуляли? А может, кого-нибудь ждали? Не нас, конечно?
— Нет, что вы. Никого не ждал. Гулял.
— Хватит! — внезапно хлопнул ладонью по столу Скворецкий. — Довольно! Он, видите ли, гулял. А фамилия «Задворный» или «Малявкин» вам ничего не говорит? Могу назвать кличку — «Быстрый». И еще одну — «Кинжал». Ну, «Кинжал»?
— Не надо! — истерически взвизгнул Менатян. — Ничего, пожалуйста, не надо! Я сам, сам все вам расскажу. Сам…
Прошло несколько минут, пока к предателю вернулся дар речи. Теперь Менатян заговорил. Он говорил быстро, захлебываясь, глотая слова. Да, говорил Менатян, это правда. Все правда. К немцам он перелетел добровольно, своей волей.
— Добровольно? Но почему? Что толкнуло вас на измену? — спросил Скворецкий.
Пытаясь объяснить свое предательство, Менатян признался, что недовольство советским строем у него появилось давно, еще в юношеские годы. Сначала это была обида за отца, которого, как он считал, несправедливо понизили в должности, направили на рядовую работу, ну и, конечно, обида за то, что резко ухудшилось материальное положение семьи. Потом обида на окружающих, которые, как был уверен Менатян, не ценили и не отмечали его выдающихся личных качеств. А он считал себя выдающейся личностью. Тут — война. С первых ее дней Менатян был оглушен успехами немцев, быстрым продвижением фашистских войск. Он не верил в нашу победу, не сомневался в торжестве немцев и, желая сохранить себе жизнь, решил перейти к врагам. Свое намерение он осуществил при первом же вылете.
Теперь Менатян говорил откровенно, не щадил себя.
Дальше все было так: сначала лагерь для военнопленных, ненадолго, потом разведывательная школа абвера.
— Минутку, — перебил майор. — Что за школа? Имя начальника школы вам известно?
— Да, это майор Шлоссер.
— Продолжайте.
По словам Менатяна, в школе он зарекомендовал себя с лучшей стороны, в чем решающую роль сыграло превосходное знание немецкого языка. Учитывался и добровольный переход к фашистам. Не просто переход — с целеньким самолетом. Короче говоря, по истечении какого-то срока, не очень продолжительного, Менатян из слушателя школы превратился в инструктора. И он старался, так старался…
