Владимир Смирнов - Над океаном
Самолет плавно погружается в темноту — в непроницаемую черноту, во мглу, бездонный мрак — в ночь. В глазах мигают холодные голубые сполохи выхлопов из патрубков. Они слепят, убивают жалкие остатки зрения. Теперь он слеп, и в сердце его рождается тоскливый страх. Нет, нельзя так, нельзя — столько ждать, надеяться, так надеяться! Жить в таких долгих минутах — и вот теперь, в конце всего пути, такого долгого опасного пути, после всего...
Он на секунду врубает посадочную фару. Ее голубой луч — ярчайший, мощный сноп света — вырывается из левого крыла и повисает бессильно в пустоте, в дымящейся, безопорной, безнадежной пустоте...
И тут, внизу, в черной равнодушной бездне, вспыхивают теплые огоньки, бегут ленточкой, тонкой, нежной и могучей, разрывая эту темень.
Огоньки скользят во тьме, мерцают дружественно и надежно струятся волной, набегают уже раздваивающейся отчетливо цепочкой путеводных нитей. Руки делают привычное дело, выравнивая машину, устанавливая посадочную скорость, выпуская привычно щитки, закрылки. Шипит воздух под ногами, машина вздрагивает и словно чуть спотыкается. Внизу стукнули вышедшие «ноги», и на панели красный свет сменяется чудесным зеленым: «Шасси выпущено!» В общем, столько хороших домашних дел! А огоньки вдруг заискрились в глазах, они размываются, глаза вдруг щиплет чем-то, и некогда их вытереть — да что за чертовщина!..
На миг вспыхнул голубой слепящий луч, вспышкой высветил полосу, задымилась в его беззвучном вопле трава. И погас... Ростов сажает своего летчика, вернувшегося о т т у д а...
Самолет замедлил бег, прокатился еще немного, покачиваясь на ухабах, — и ему никто не мешал, его никто не тормозил, — и остановился. Сам. И встал в тишине. В темной тишине, лежащей в мире.
К нему молча бежали люди, мешая друг другу в темноте, налетая друг на друга, бухая сапогами и тяжело дыша. Бежал впереди, спотыкаясь, размахивая руками и не давая себя никому обогнать, пятидесятилетний старшина Лопатюк.
А Анатолий, морщась от напряжения — надо же, руки не слушаются, — открыл с трудом фонарь кабины и сидел, не расстегивая ремней — сил нет! Сидел, отдыхал, запрокинув голову, дышал изо всех сил, вдыхая такую глубокую, горьковато-кислую пьянь раздавленной травы, и смотрел на смутные фигуры бегущих, слушал их топот, знал, что сейчас будет, и этому улыбался.
Лопатюк добежал до истребителя, и, хрипя одышкой, полез на крыло, и схватил Толю за вялые плечи, затряс, зашарил толстыми обгрызенными до крови пальцами по ремням, щупал лицо Толика и бормотал, задыхаясь, перекошенным ртом:
— Сел, сынок? Сел, сел... И целехонек... Вот и ладно, и хорошо, и славно, и сейчас спать пойдем, сынок, спать...
Но толпа уже набежала, и кто-то, гулко дыша, вынырнул из темноты и, срываясь каблуками, взобрался на крыло, с лязгом открыл замок привязных ремней, и еще кто-то лез на самолет, чьи-то руки, ободрав ему ногтями подбородок, содрали с него ларингофоны, сорвали шлемофон. И его уже вытаскивали из кабины, тащили, волокли на руках на землю, передавая с рук на руки, и ставили на ноги, и тискали, хохотали, лупили по плечам, спине, голове в сумасшедшем счастливом гаме. Кто-то стаскивал с него парашют, больно вывернув руку, и радостно орал Сашка Мул, распихивая всех, суетясь и всем мешая:
— Сто! Сто лет твои, молоток! Во дал! Во дал струю! — И больно бил Толика кулаком по плечу и кричал: — Ну, кто был прав?! А я знал, я говорил!
И заревел басом здоровый Лешка Огарышев:
— Тащи его в столовку! Тащи его как есть! Он же па-па-ша! Он же сына сегодня родил! — И слова его покрыл торжествующий, радостный гул толпы.
Толя шел в этой толпе, в этой радостно гогочущей, галдящей, орущей родной толпе. Его на ходу обнимал за плечи всегда сдержанный, всегда грубоватый и сердитый Ростов. Крутился в ногах планшет, тяжко хлопал по бедру пистолет, а из кармана реглана еще торчал забытый там бортпаек, и в ухо что-то непонятное кричал сияющий Мул, и Адамов ухватил его за рукав и долбил на ходу же в ухо: «Так ты понял? Ты гляди, не забудь!»
— Все... — шептал Анатолий. — Все, сынок. Долетели. Все хорошо. Теперь мы вместе...
И думать про завтра он уже не мог. Завтра будет только завтра. «Сегодня я увижу своего сына. Сына, с которым мы все-таки разделим этот мир. Громадный прекрасный мир — на двоих. Сегодня я его увижу, своего сына, и расскажу ему все, и скажу ему самое главное — этот мир прекрасен, и никто его у нас отнять не может, и ме́ста — вот это главное! — ме́ста в нем хватит для всех! Сегодня я увижу своего сына — увижу себя.
У нас ведь сегодня праздник. Ох, какой же замечательный у нас праздник! У нас сегодня — День рождения!»
Примечания
1
РУД — рычаг управления двигателями.
2
ПДГ — парашютно-десантная группа, комплектуемая из имеющих парашютную подготовку, физически выносливых и профессионально хорошо подготовленных летчиков, парашютистов и медиков, группа розыска и спасения экипажей, совершивших где бы то ни было вынужденную посадку.
3
СМУ — сложные метеорологические условия.
4
ПРП — помощник руководителя полетов.
5
«С посадкой, остаток семь тонн» — пилот предупреждает о своем окончательном решении выполнять посадку и информирует о наличии топлива в баках.
6
На Пе-2 стояли два мотора ВК-105ПФ мощностью 1250 л. с, которые давали бомбардировщику вполне «истребительную» скорость — до 550 км/ч.
7
— Этого не может быть... Русский разведчик?.. (нем.)
8
«Сто девятый» — самый массовый истребитель люфтваффе Бф-109 (но не Ме-109, как его чаще всего именуют по установившейся и ошибочной традиции).
9
РПК-10 — радиополукомпас.
10
НАВИП — навигационное предупреждение.
11
NAVY — (англ.) военно-морской флот.
12
US NАVY — (англ.) ВМС США.
13
ПВД — приемник воздушного давления.
14
Мателот — корабль, головной в кильватерном строю.
15
Штурман-оператор является членом экипажа, ответственным за энергоснабжение бортовых систем.
16
Умформер — преобразователь тока.
17
Распределительная коробка.
