Александр Дюма - Виконт де Бражелон или десять лет спустя. Том 3
– Настаивать – пет, зачем же, – ответил Филипп, – он мне не так уж и нужен; но если б его все-таки отыскали…
«Я угадал!» – сказал себе д'Артаньян.
– Этот господин д'Эрбле, – заметила Анна Австрийская, – ваннский епископ – друг господина Фуке?
– Да, ваше величество, когда-то он был мушкетером.
Анна Австрийская покраснела.
– Он один из четырех храбрецов, которые в свое время совершили столько чудес.
Королева-мать тут же раскаялась в своем желании укусить; чтобы сохранить последние зубы, она прекратила этот неприятный для нее разговор.
– Каков бы ни был ваш выбор, сын мой, я уверена, что он будет великолепен.
Все склонились пред королем.
– Вы увидите, – продолжал Филипп, – глубину Ришелье без скупости Мазарини.
– Первого министра, ваше величество? – спросил испуганный принц, брат короля.
– Милый брат, я вам расскажу об этом попозже; но как странно, что господина д'Эрбле все еще пет.
Он позвал лакея и приказал:
– Пусть предупредят господина Фуке, что мне нужно побеседовать с ним.
О, в вашем присутствии, – не уходите.
Де Сент-Эньян вернулся с добрыми вестями о королеве. Она осталась в постели только ради предосторожности, только ради того, чтобы иметь силы исполнить все повеления короля.
И пока повсюду искали суперинтенданта и Арамиса, новый король спокойно продолжал проходить свое испытание, и все, решительно все – члены королевской фамилии, офицеры, лакеи – видели перед собой Людовика, и только Людовика, с его жестами, голосом и привычками.
Отныне уже ничто не могло страшить узурпатора. С какой страдной легкостью провидение опрокинуло самую высокую судьбу во всем мире, чтобы поставить на ее место самую низкую и обездоленную!
Впрочем, порой Филипп чувствовал, как по сиянию его юной славы пробегает зловещая тень. Арамиса все но было.
Разговор между членами королевской фамилии прекратился как-то сам собой. Озабоченный Филипп забыл отпустить брата с принцессою Генриеттой.
Они удивлялись этому и мало-помалу теряли терпение. Анна Австрийская наклонилась к своему сыну и сказала ему несколько слов по-испански.
Филипп совершенно не знал этого языка. Он побледнел перед этой неожиданной и неодолимой трудностью. Но словно гений Арамиса осенил его своею находчивостью. Вместо того чтобы смутиться, Филипп поднялся со своего места.
– Ну что ж! Почему вы не отвечаете мне? – удивилась Анна Австрийская.
– Что за шум? – спросил Филипп и повернулся к той двери, что вела к потайной лестнице.
Послышался голос, кричавший:
– Сюда, сюда! Еще несколько ступенек, ваше величество.
– Голос господина Фуке! – сказал д'Артаньян, стоявший близ вдовствующей королевы.
– Господин д'Эрбле, должно быть, недалеко, – добавил Филипп.
Но он увидел того, кого вовсе не ожидал увидеть рядом с собой. Глаза всех обратились к дверям, в которых должен был появиться Фуке. Но появился не од.
Страшный крик раздался сразу во всех углах комнаты, мучительный крик короля и всех свидетелей этой сцены.
Никогда ни одному человеку, сколь удивительной и чудесной ни была бы его судьба, с какими бы приключениями она ни сталкивала его, не доводилось еще видеть зрелище вроде того, какое в этот момент являла собой королевская спальня. Через полузакрытые ставни проникал неяркий рассеянный свет, задерживаемый к тому же большими бархатными портьерами на тяжелой атласной подкладке.
Глаза свидетелей этой сцены мало-помалу привыкли к мягкому полумраку, и каждый скорее догадывался о присутствии всех остальных, чем отчетливо видел их. Но в таких обстоятельствах ни одна из подробностей но ускользает от внимания окружающих, и все вновь появляющееся кажется таким ярким, будто оно освещено солнцем.
Это и случилось со всеми, когда, откинув портьеру потайной двери, появился бледный и нахмуренный Людовик XIV. За ним показалось строгое и опечаленное лицо Фуке.
Королева-мать, державшая Филиппа за руку, увидев Людовика, вскрикнула в таком ужасе, как если бы перед ней предстал призрак. У принца, брата короля, голова пошла кругом, и он то и дело переводил глаза с короля, которого видел прямо перед собой, на короля, рядом с которым стоял. Принцесса сделала шаг вперед, проверяя себя, не видит ли она отражения своего деверя в зеркале.
И действительно, такое заблуждение не было невозможным.
Оба короля, потрясенные и дрожащие (мы отказываемся описывать ужас, охвативший Филиппа), с судорожно сжатыми кулаками, мерили друг друга злобными взглядами, и глаза их были как кинжалы, вонзавшиеся в душу друг другу. Молча, задыхаясь, наклонившись вперед, они, казалось, готовились сцепиться в яростной схватке.
Неслыханное сходство двух лиц, движений, стана, вплоть до сходства в костюме, так как волею случая Людовик XIV надел в Лувре костюм из лилового бархата, – это полное тождество двух принцев, ее сыновей, окончательно перевернуло сердце Анны Австрийской. Впрочем, она еще не угадала всей правды. Бывают в жизни такие несчастья, которые никто де хочет принять за действительность. Лучше поверить в чудеса, в сверхъестественное, в то, чего никогда не бывает.
Людовик не предвидел препятствия этого рода. Он думал, что стоит ему войти, и его сразу узнают. Ощущая себя живым солнцем, он не мог допустить и мысли о том, что кто-то может быть похож на него. Он не мог представить себе, что может существовать такой факел, которого не затмило бы исходящее от него светоносное и всепобеждающее сияние. Поэтому при виде Филиппа он ужаснулся, быть может, больше всех остальных, и молчание, которое он упорно хранил, и его неподвижность были не более чем предвестники яростной вспышки гнева.
Но Фуке! Кто мог бы изобразить охватившие его чувства, оцепенение, овладевшее им при виде живого портрета его властелина. Фуке подумал, что Арамис был, бел сомнения, прав: пришелец – король таких же чистых кровей, как и другой, законный король, и надо было быть безумным энтузиастом, недостойным заниматься политикой, чтобы отказаться от участия в государственном поревороте, который с такой поразительной ловкостью произвол генерал иезуитского ордена.
И к тому же, думал Фуке, крови Людовика XIII и Анны Австрийской он принес в жертву кровь того же Людовика XIII и той же Анны Австрийской, честолюбию эгоистическому – честолюбие благородное, праву сохранить то, что имеешь, – право иметь. При первом же взгляде на претендента Фуке постиг всю глубину допущенной им ошибки.
Все происходившее в душе суперинтенданта осталось, разумеется, скрытым от остальных. Прошло пять минут – пять веков, и за это время два короля и члены королевской фамилии едва успели немного оправиться от пережитых потрясений.
Д'Артаньян, прислонившись к стене прямо против Фуке, пристально смотрел пред собой и не мог разобраться в происходящем. Он и сейчас не мог бы сказать, что именно породило в нем его подозрения и сомнения позднего времени, но он отчетливо видел, что они были вполне основательны и что эта встреча двух Людовиков XIV должна объяснить все то в поведении Арамиса, что внушало ему подозрения.
Эти мысли, однако, все еще были покрыты густой пеленой бесконечных загадок. Все действующие лица происходившей здесь сцены были, казалось, во власти каких-то дремотных чар, еще не покинувших пробуждающееся сознание.
Вдруг Людовик, более порывистый, более властный, бросился к ставням и торопливо, разрывая портьеры, распахнул их во всю ширину. Волны яркого света залили королевскую спальню и заставили Филиппа отойти в тень, к алькову. Людовик XIV воспользовался этим движением своего несчастного брата и, обращаясь к Анне Австрийской, произнес: он – Матушка, неужели вы не решаетесь узнать вашего сына лишь потому, что никто в этой комнате не узнает своего короля?
Анна Австрийская содрогнулась всем телом и, воздев, к небу руки, застыла в этом молитвенном жесте, не в силах произнести ни единого слова.
– Матушка, – тихо молвил Филипп, – неужели вы не узнаете вашего сына?
На этот раз отшатнулся Людовик XIV.
Что касается Анны Австрийской, то, пораженная в самое сердце раскаяньем, она утратила равновесие, зашаталась и, так как никто не пришел ей на помощь, – настолько всех охватило оцепенение, – со слабым стоном упала в стоящее за ней кресло Людовик не мог дольше выносить это зрелище и этот позор. Он бросился к д'Артаньяну, который хотя и стоял прислонившись к косяку двери, тоже начал пошатываться, так как и у него закружилась от всего происходящего голова.
– Ко мне, мушкетер! – крикнул король. – Посмотрите нам обоим в лицо, и вы увидите, который из нас бледнее.
Этот крик словно разбудил д'Артаньяна, и в нем проснулось повиновение. Встряхнув головой и теперь уже не колеблясь, он направился прямо к Филиппу и, положив на его плечо руку, сказал:
– Сударь, вы арестованы.
Филипп не поднял глаз к небу, не сдвинулся с места, к которому как бы прирос; он только смотрел, не отрываясь, на короля, своего брата. В гордом молчании упрекал он его во всех своих прошлых несчастьях, во всех будущих пытках. Король почувствовал, что он бессилен против этого языка души; он опустил глаза и быстро вышел из комнаты, увлекая с собой невестку и младшего брата и оставив мать, распростертую в трех шагах от тою из ее сыновей, которого она вторично дала приговорить к смерти. Филипп подошел к Анне Австрийской и сказал ей нежным, благородно взволнованным голосом:
