Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
А я тогда ещё не передумал стать летчиком. Выбирали время с пацанами, мотались в аэропорт и нам уже техники давали шланги для заправки самолетов. Мы, гордые, потом дома спрашивали родителей – чем от нас пахнет. Мама моя не угадывала, а бабушка – моментально.
– Смотрите там, не подпалите керосин…– советовала она строго.– Горит он как молния. За три секунды от вас один дымок останется.
Я смеялся. Страсть моя, авиация, к юности растворившаяся как сахар в чае, пока цвела надеждой. Она была главной мечтой и основным делом моей ускорявшейся в будущее жизни. Всё остальное я делал с любопытством и увлеченностью, но так. Для общего развития.
И вот это красивое и доброе время конца пятидесятых и начала шестидесятых как-то сразу убедило и маленьких и взрослых, что так будет всегда. Свобода, почти бесплатная жизнь, дружеская городская атмосфера, покой будничный без потрясений и опасностей, которые могли бы уничтожить такую прекрасную жизнь, близкое светлое будущее, которого и не ждали-то особо. И без него жилось как в хорошем кино, где всегда побеждали добро и любовь. Единственное, что никак не состыковывалось со всеобщей замечательной жизнью – серость всего, что попадалось на глаза даже в яркий день. Серыми были улицы, несмотря на довольно раскидистые деревья и цветы на клумбах, разбросанных по городу в невероятных количествах и неожиданных местах. Все двухэтажные дома и местные небоскребы-пятиэтажки отделаны были в основном бетонной крошкой цвета запылённого асфальты. Все автомобили ездили почти одного цвета: грузовые – грязно-зеленого, мрачного и тусклого, а легковые почти все – черного.
В будни народ наш не надевал на себя ничего приметного, броского, цветастого и яркого. Да и в праздники наряжались люди во всё новое, но тоже серое в полоску, в клетку или во что-нибудь с узорами и орнаментом, но почти такого же мрачного цвета как платья или брюки. Зимой серость общая подчеркивалась грязноватым от копоти разных труб снегом. Трубы торчали над домишками скромными, которых в Кустанае было очень много, над заводами, перевезенными в войну подальше от бомбежек и построенными уже после победы. Все они дымили отчаянно зимой, а заводские посыпали нас с высот своих сажей и летом. Мне уже в солидном возрасте доводилось с разной публикой говорить о прошлом. И никто никогда не смог толком даже для себя объяснить этот феномен советской серости, которая резко контрастировала с ярким духом народным, светлым энтузиазмом и просто хорошим расположением духа от почти беспроблемной жизни.
Были, правда, исключения, которые ударно подтверждали правило – не выделяться. Быть как все. Быть исключением позволяла себе только молодежь. Мама моя в шестидесятом году была красивой женщиной аристократической внешности и таких же манер. Такая гордая польская пани тридцати трёх лет. У неё, естественно и подружки были такие же. В основном, родом из Польши. Сейчас бы содружество в казахстанском городке поляков и полячек, попавших сюда изгнанными переселенцами или родившихся уже в Кустанае, называли бы диаспорой. Тогда не было этого термина, но какая-то внутренняя власть собирала их со всего города и обращала в содружество. Вот они любили повыпендриваться. Мама прекрасно шила и почти все её подруги носили одежду, скроенную и сшитую у нас дома. Сами придумывали модели, без проблем брали в магазине «Ткани» яркие, узорчатые крепдешин, креп-жоржет, ситец и шелк. Всё яркое и непривычное народу никто и не покупал. Это они первыми стали ходить в брючных костюмах умопомрачительных расцветок. Ткани блестели на солнце, смотрелись красиво, но вызывающе и провокационно. Население глядело на них косо. Но совсем уже безумными выглядели легкие нарядные платья броских цветов, шелковые, вискозные и ситцевые, которые моя мама, да и некоторые её знакомые, перешивали из нижнего импортного белья, из комбинаций. Шикарные летние легкие платья. В те годы нельзя было даже подумать о том, что под любое платье женщина осмелится не надеть комбинацию. Сегодня их, по-моему, не носят даже бабушки. Но чтобы в нижнем белье гулять по улицам! В то пуританское время такая выходка могла стоить отчаянной дурочке не просто потери репутации. Женщины попроще и нравом построже и за волосья могли оттягать. Так вот мама с подружкой Ритой нашли какой-то источник, где можно было недорого купить чешские, польские и английские комбинации. Они были, в отличие от советских, сшиты так, что если их малость подправить, то они превращались в нарядные лёгкие платья вроде сарафанов. Такая вот забавная мода была. И, кстати, мама мне рассказывала, что ходили в перешитых шикарных комбинациях-платьях поболее тысячи молодых женщин. И никому непосвященному в голову не могло прийти, какую наглость позволяли себе полячки и зараженные их новаторством русские, немки, кореянки, переселенцы из Прибалтики и юные казашки. Но общую серость обыденной жизни модницы нарушить не смогли и в целом счастливый внутри советский народ и места, где он жил, смотрелись уныло. До сих пор страсть к скромности и серой (в полосочку и клеточку) усредненности советского народа за рубежом путали и сейчас путают с убогостью существования нашего в СССР. И крупно в этом ошибаются. Жизнь была счастливой, яркой внутри всех советских, духовной и душевной, а будущее виделось светлым и благостным как земной рай.
Сейчас все, к сожалению, перевернулось с ног на голову. С точностью до «наоборот». Яркое вылезло наружу, а серость засосалась внутрь наших, свободных, демократичных граждан, которые искренне думают, что при капитализме, хоть и местного разлива, скопированном интуитивно и наугад, всё так и должно быть.
Глава семнадцатая
Новый, 1961 год мы всей семьёй встретили красиво. В ноль часов взрослые приголубили шампанского. Я – три стакана
