Наталья Патрацкая - Зерно Фараона
Очнулась она на удобной постели, изогнутой под ней по форме ее тела. Она увидела свои руки, осмотрела себя. Потом стала осматривать помещение, в котором очутилась. Ничего необычного вокруг нее не было.
Ей хотелось спать, непонятное тепло окутывало ее вместо одеяла. Она чувствовала дуновение прохладного воздуха, но этого было мала. И спать, хотелось спать. И в то же время ее мозг начинал просыпаться, она боролась между двумя состояниями: дремотой и просыпанием. Победило чувство осмотрительности.
Лера раскрыла глаза усилием воли и теперь рассмотрела людей, лежащих на странных, как у нее лежбищах. Они смотрели на нее. Она с удивлением увидела в своих руках гитару, откуда она взялась в ее руках? Это же гитара Марго! Вдруг гитара распалась на части, и рядом с ней оказался Алексашка…
Нет, это не он! Это видение.
На чистом листе легко поставить звездочку, труднее написать первое предложение, еще сложнее придумать тему, ради чего эту звездочку поставила. Интересно, что следующее предложение хочется написать со слов о том, что на душе отчаянная пустота. Как бы это проще сказать, многие этапы жизни Леры завершены, и надо копать где-то или что-то в новом месте. Состояние такое, что все ее бросили и она всем нужна, но не любимому человеку, которого на данный момент существования просто нет!
Можно посмотреть в зеркало на себя любимую, и после этого добавить будет нечего: лицо, как лицо, и вчера его таким видела. Скука зеленая, – как Лера писала еще в пятом классе на скучном уроке.
За окном зелеными остались заснеженные газоны, листья благополучно облетели.
Дворники остатки, замороженных листьев, сметают в кучки. Ноябрь носочком коснулся земли, снега у него в репертуаре особого нет, но слегка подморозить землю он вполне может. В такую погоду можно ходить по краю лесных массивов, чувство страха приморожено, а без листвы все видно до ближайшей асфальтированной дороги.
Новые дома, облицованные кирпичом, все привычнее встают на горизонте, и от их вида возникает ощущение, что ты находишься в настоящем городе, а не в белом городе проходящей, дешевой застройки, второй половины бедного двадцатого века.
Значит, за окном двадцать первый век, его носочек первого десятилетия.
Куда пойти, куда податься, мысленно можно пойти туда, проехать сюда, и при этом с места не сдвинуться. Простое решение всех передвижений.
Песни из приемника весят в воздухе, чужие страдания и впечатления, украшенные голосом и музыкой. А проза все не зарождается, украшенная вымыслом. Были бы кости, а где их взять, чтобы нарастить на них мясо романа? Телефон лежит и молчит, из сотового телефона потеряна карта, да и лень им пользоваться, и звонить некому. Некому и незачем звонить и некого любить.
Ноябрь.
Алексашка погиб в ноябре, в первых числах ноября. Лера сходила с ума в буквальном смысле слова, она свихнулась по полной программе. Она была невменяемой, не верила в его смерть, не была на его похоронах. Когда ей говорили, что его похоронили и крышку гроба заколотили гвоздями; она рисовала его огромные, удлиненные глаза. Она рисовала его прямой, тонкий нос, его необыкновенно красивые губы. Однажды черти ее занесли в универмаг на трех вокзалах, она увидела его! Живого! Но когда подошла ближе, то увидела простой манекен в одежде.
Она подняла глаза и увидела его огромный портрет! Но это опять был не он! Это была реклама, но мужчина на рекламе был словно с него срисованный, его черты лица она знала наизусть.
Она выбежала из магазина, и увидела гигантский рекламный плакат! На плакате был ее портрет в красном платье, в котором она была с ним на свиданье. Это была реклама сигарет. Она сдвигалась по фазе.
Она неделю блуждала пешком по столице, ей казалось, что за ней следят все светофоры своими зелеными глазами. Она шла по набережной реки, шла и шла.
Заходила в парк, проходила по его аллеям и не могла успокоиться и даже присесть на скамейку, ее словно гнал ветер, будто она лист, сорванный с дерева.
От нее шарахались подруги, она добивала их словами, что Алексашка жив. Она плохо спала, мало ела, чуть не падала от усталости, вероятно, он звал ее к себе, обессиленную для жизни на этой земле. Однажды она почувствовала, что ее силы на исходе, она не могла работать, у нее сил не было. Она не могла думать, ничего уже она не могла.
И Лера пошла к врачу, врач ее направила в другую поликлинику. При личной беседе с врачом она заревела, она впервые заплакала и говорила такой бред, что ей сделали укол. Она уснула на кушетке в странной поликлинике, когда проснулась, то увидала рядом с кушеткой два дюжих мед брата. Они взяли ее под руки и отвели в машину скорой помощи. Ее привезли в желтую больницу. Внутри все двери закрывались на ключи, но ей было все равно, где она и, что ее здесь ждет. Она хотела спать, когда проснулась, разглядела палату очень уж сантехническую, то есть всю покрытую кафельной плиткой, от пола до потолка. Спинки кроватей были металлические, полукруглые. Во рту было необыкновенно сухо, слюны и той не было.
Лера натянула на лицо одеяло в белом пододеяльнике, так и лежала, пока ей дали полежать. Позвали на завтрак. Стол, четыре стула, ложки, каша. Таблетки ей дали прямо в рот. Здесь никто никому не верил. Трудно поверить, но она потихоньку стала приходить в себя. О нем она не думала. Странно, но мыслей в ее голове о погибшем любимом человеке не было! Она выполняла указания врача, ходила за едой, поскольку только этих людей выпускали в фуфайках на воздух, в очень грубой обуви.
К ней приезжали Марго и Миша, но они ее не всегда успокаивали, от нее они все чего-то требовали. К выполнению требований за пределами этого больничного отделения она была не готова. Она клеила коробочки, строчила на машинке, пила все таблетки, и страдала от сухости во рту. Приехал Самсон, ее начальник по работе, удивился тому, что даже в такой больнице она хорошо выглядела и разговаривала спокойно и с достоинством.
Медсестра принесла ей клубки и спицы, вечером, когда в отделении оставалась одна дежурная медсестра она вязала ей свитер. Ее направили к профессору через полтора месяца, ассистенты провели ряд тестов, она была признана здоровой. Леру выписали.
Об Алексашке она больше никогда и не с кем не говорила, она четко усвоила, что эта тема самая запретная.
В душе Леры закрылась дверца в ее сердце, совсем или почти совсем. Она общалась с людьми в пол уха, в пол мысли, в пол слова. Она остыла к подругам, ее общение с ними свелось к минимуму. Год она прожила в полусне, нет, она жила, работала, но все происходило в полусознательном состоянии. Она еще месяца три, а то и больше пила таблетки, которые ей выписали, она еще была под гипнозом врачей.
