Джек Лондон - День пламенеет
Снова он схватил ее за руку и сделал движение, словно хотел идти к дверям. Она сопротивлялась, и тогда он наклонился и стал ее целовать.
— Я изголодался по тебе, малютка, — прошептал он. — Это ведь ты превратила для меня тридцать миллионов в тридцать центов.
— Сядьте же и будьте благоразумны, — уговаривала она; щеки ее раскраснелись, а искорки в глазах казались ему такими золотистыми, как никогда раньше.
Но Пламенный решил поставить на своем и согласился сесть только подле нее и обвив ее рукой.
— «Да, сударыня, — скажу я, — Пламенный был малый не из плохих, но лучше, что он умер. Он перестал заворачиваться в свои кроличьи шкуры и спать на снегу, он переселился в курятник. Он задрал ноги, перестал ходить и работать и существовал одними коктейлями и шотландской с содой. Он думал, что любит вас, сударыня, и старался изо всех сил, но свои коктейли он любил больше, и деньги любил больше, и себя, и почти все он любил больше, чем вас». А потом скажу: «Сударыня, вы только взгляните на меня разок и увидите, что я — совсем другой человек. К коктейлю меня не тянет, денег у меня ровнехонько один доллар и сорок центов, а мне нужно купить новый топор, старый совсем износился, и я могу любить вас ровно в одиннадцать раз сильнее, чем ваш первый супруг. Видите ли, сударыня, он стал жиреть. А на мне нет ни одной унции жира». И я засучу рукав, покажу вам и скажу: «Миссис Харниш, узнав, что значит быть замужем за старым, жирным мешком с деньгами, не хотите ли вы выйти за такого стройного молодца, как я?» А вы только смахнете слезинку, вспомнив бедного старого Пламенного, и склонитесь ко мне, а по глазам будет видно, что вы согласны. А я тогда покраснею — я ведь буду молодым парнем — и обниму вас рукой, вот так, а потом — ну, потом я вскочу и женюсь на вдове своего брата и пойду работать в поле, пока она будет стряпать.
— Но вы не ответили на мои вопросы, — упрекнула она, розовая и сияющая, вынырнув из его объятий, сопровождавших кульминационную точку его рассказа.
— А что именно вы хотите знать? — спросил он.
— Я хочу знать, как это может быть? Как вы сможете бросить свои дела в такое время? Чтó, это должно скоро случиться, как вы сказали? Я… — она запнулась и покраснела. — Я ведь ответила на ваш вопрос.
— Идем скорей и поженимся, — настаивал он; выражение лица еще более подчеркивало его необычайную манеру говорить. — Вы же знаете, мне придется уступить место этому моему молодцу-брату, и мне немного осталось жить. — Она сделала нетерпеливое движение, и он заговорил серьезно: — Видите ли, Диди, дело обстоит так. Я работал, как сорок лошадей, с тех пор как разразилась эта проклятая паника, и все это время мысли, какие вы посеяли, готовы были прорасти. Сегодня утром они пробились наружу, вот и все. Я начал одеваться, собираясь, по обыкновению, идти в контору. Но в контору я не пошел. А мысли все расцветали. Солнце светило в окно, и я знал, что сегодня славный денек на холмах. И я знал, что мне хочется покататься с вами среди холмов как раз в тридцать миллионов раз больше, чем идти в контору. И все время я знал, что это невозможно. А почему? Да все из-за конторы. Контора не хотела меня отпускать. Все мои деньги поднялись на дыбы, стали поперек дороги и не давали мне пройти. Эти проклятые деньги всегда становятся поперек дороги. Вы это знаете.
— И тогда я решил, что мне нужно выбрать дорогу, по которой идти. Одна дорога вела в контору. Другая дорога вела в Беркли. И я выбрал дорогу в Беркли. И больше никогда ноги моей не будет в конторе. С этим покончено раз и навсегда, и пусть там все рушится. Это я твердо решил. Вы знаете, у меня есть религия, и религия старая: это любовь, — любовь и вы, и она древнее самых древних религий в мире. Она — вот что это такое, с большой буквы Она.
Вдруг Диди испуганно посмотрела на него.
— Вы хотите сказать… — начала она.
— Вот что я хочу сказать. Я стираю доску начисто. Пусть все разлетается вдребезги. Когда эти тридцать миллионов выстроились передо мной и заявили, что я не могу ездить сегодня с вами по холмам, я понял: пришло время положить этому конец. И конец я положил. У меня — вы. У меня — сила для вас работать и есть это маленькое ранчо в Сонома. Вот все, что мне нужно. А я спасусь вместе с Бобом и Волком, с чемоданом и ста сорока волосяными уздечками. От всего остального лучше освободиться. Хлам.
Но Диди настаивала.
— Значит, эти… колоссальные убытки совсем не вызваны необходимостью? — спросила она.
— Как не вызваны? Это совершенно необходимо. Если эти деньги воображают, что они могут становиться мне поперек дороги и запрещать с вами кататься…
— Нет, нет, говорите серьезно, — перебила Диди. — Я не о том спрашиваю, и вы это знаете. Я хочу знать, неизбежно ли это банкротство с деловой точки зрения?
Он покачал головой.
— Можно биться об заклад, что нет. В этом-то все и дело. Я ухожу не потому, что паника загнала меня в тупик и ничего иного мне не остается. Я бросаю все после того, как панику раздавил и начал выигрывать. Это только показывает, как мало значат для меня дела. Имеете для меня значение — вы, моя малютка, и сообразно этому я и поступаю.
Но она отстранилась от его объятий.
— Вы с ума сошли, Элем.
— Назовите меня еще раз так, — в экстазе прошептал он. — Это звучит куда лучше, чем звон миллионов.
Но она не обращала внимания на его слова.
— Это безумие. Вы не знаете, что вы делаете…
— Прекрасно знаю, — заверил он ее. — Я исполняю самое большое свое желание. Да ведь ваш пальчик стоит больше…
— Будьте же хоть на секунду благоразумны.
— Никогда в своей жизни я не был так благоразумен. Я знаю, чего я хочу, и этого я добьюсь. Мне нужны вы и жизнь на открытом воздухе. Я хочу унести свои ноги с тротуаров и оторвать ухо от телефона. Я хочу жить на маленькой ферме в одном из чудеснейших уголков земли, когда-либо созданных Богом, я хочу работать на этой ферме — доить коров, рубить дрова, ходить за лошадьми, пахать землю и делать все остальное. И я хочу, чтобы вы были со мной на этой ферме. Все прочее мне чертовски надоело и измотало меня вконец. Я наверняка счастливейший человек на свете, потому что я получил то, чего нельзя купить за деньги. Я получил вас, а вас не купишь за тридцать миллионов, ни за три тысячи миллионов, ни за тридцать центов…
Стук в дверь прервал его. Пока она говорила по телефону, он с наслаждением созерцал статуэтку Венеры и прочие изящные вещицы Диди.
— Это мистер Хегэн, — сказала она, возвращаясь. — Он ждет у телефона. Говорит, что дело очень важное.
Пламенный покачал головой и улыбнулся.
