Сергей Песецкий - Любовник Большой Медведицы
Вчера ночью, в первом часу, вернулся в гостиницу. Вместе со Щуром и Грабарем гуляли в тайном дорогом лупанаре. Обрыдло мне все: и пьяные, расхристанные, бесстыдные женщины, и душные комнаты, и вонь спиртного. Вышел на минуту во двор. Ночь была хорошая. Звезды сверкали так красиво… точно как на пограничье. Только не хватало лесного шума. Но рядом со мной были не поля, не деревья, но мрачные, понурые, холодные, каменные дома, и жили в них мрачные, холодные, понурые люди.
Вернулся в дом. Попрощался с коллегами и женщинами.
— Чего так рано?
— Только забава и началась!
— Останься, котик!
— И горла не промочишь?
Вижу пьяные, мутные глаза коллег, их бессмысленные улыбки. Вижу потные толстые лица женщин. Пудра стекает с потом.
— Голова болит! — объявляю им и ухожу.
Бреду медленно по городу. Улицы пустые. Пешеходов мало. На перекрестках маячат темные силуэты полициантов.
— Тоже граница, — думаю, — и погранцы свои. И тут пограничные полосы, колючая проволока, заставы, засады. Только тут контрабанда по закону делается. Везде тут кроются под разными личинами и масками хамство, обман, подлость, болезни, садизм, тщеславие. Все тут — контрабандисты. По-встан-цы!
Медленно иду по улицам. Одет я с иголочки, полицианты не обращают на меня внимания. Рядом с гостиницей, где остановился, из боковой улочки выходит дивчина. Одета плохо. С минуту смотрит на меня, потом улыбается завлекательно и предлагает:
— Может, пойдем?
Вижу молодое лицо и будто приклеенную, ненастоящую улыбку.
— Почему так поздно на улице? — спрашиваю.
— Не заработала. А время плохое. Первый час.
— Пошли!
Провожу ее в свою комнату в гостинице.
— Есть хочешь?
— Так.
Приказываю заспанному кельнеру принести графинчик водки, пиво и холодные закуски. Дивчина ест жадно, мне это нравится — и вправду голодная. Выпиваю стакан водки. Когда дивчина перестает есть, говорю ей ложиться на кровать, к стене поближе. Двери замыкаю на ключ и прячу его так, чтобы она не заметила. Бумажник, с частью денег, кладу в ящик ночного столика. А большая часть денег у меня спрятана в тайном кармане куртки.
Ложусь в кровать, курю папиросу. Потом засыпаю. Ночью меня будят осторожные движения дивчины. Я просыпаюсь быстро, не как люди города. Им усилие нужно, время, чтоб проснуться полностью. А я в один момент бодрый и вскочить готов, но притворяюсь, будто сплю. Движения чувствую инстинктивно. Думаю: нет, сестричка, просто так не выскочишь! Понимаю: хочет вылезти из кровати. Изображая спящего, поворачиваясь на левый бок — так, чтобы вся комната была видна — и прикрывая рукой лицо, жду дальнейших событий.
Встала с кровати, подошла к столу. Тихонько налила воды из графина в стакан. Пьет, наблюдая за мной. Возвращается к кровати и наклоняется надо мной. Я дышу ровно, звучно. Она долго прислушивается, потом выдвигает ящик ночного столика и вынимает бумажник. Из толстой пачки банкнот берет несколько десятизлотовок. Складывает бумажник, кладет на прежнее место. Потом поднимает с пола свой чулок. Складывает купюры в несколько раз, сует в носок чулка. Чулок оставляет на полу и осторожно залазит на свое место у стены. Скользнула под одеяло и прислушивается: сплю ли я? Конечно, сплю. И смеюсь про себя.
Утром я тщательно умылся, оделся. Лола — так она себя назвала — тоже оделась. Заказал я роскошный завтрак, пригласил ее к столу. Обращался с ней очень вежливо. Ухаживал за ней. Спрашивал поминутно:
— Может, Лола еще чего пожелает?
Дивчина ела поспешно, жадно. Потом говорит:
— Все, мне хватит.
— Хватит?
— Так.
— Ну, тогда прощаюсь с панной.
И подал ей руку. А она говорит, пискливо так, зло:
— А за ночь?
Я злюсь:
— За ночь?
— Так, за ночь? Ты что себе думаешь?
Смотрю ей в глаза. Она молчит, потом отступает к двери. Я подхожу. Наклоняю Лолу, срываю с ноги чулок. Не без труда вынимаю запихнутые в носок банкноты. Разворачиваю сверток купюр. Семьдесят злотых. Отдаю ей десять, остальное прячу себе в карман.
— Вот за ночь!
Хотела сказать что-то, но я показал на дверь. Вышла поспешно.
Поздней ко мне зашел Грабарь, и мы пошли к отелю, где остановился Щур.
Шкурки на кровати. Шкурки на столе. Множество шкурок на креслах, на полу, на подоконнике. Желтые лисы, белые, чернобурки. Куница, выдра, каракуль, алтайская белка. Больше всего куниц и белок. Еще и приблудилось к ним триста шкурок венгерского кота, пятнадцать пачек по двадцать штук в пачке. Пишу «приблудилось», потому что венгерский кот — единственный мех, который носят не из Советов, а в Советы.
В комнате, кроме нас троих, трое жидов. Купцы рассортировывают товар по сортам, пересматривают внимательно каждую шкурку. Дуют в шерсть, пробуют пальцами обе стороны, смотрят на просвет.
Наконец, весь товар рассортирован. Щур начинает торговаться с купцами. С изумлением узнаю, что выделанные шкурки идут дешевле невыделанных. Щур потом мне рассказал, что в Европе не ценят русских способов выделки шкурок. Потому и цена ниже.
Куниц мы продали по двенадцать с половиной долларов за шкурку, белок — за двадцать долларов пачка (двадцать шкурок). Этого товара больше всего. Потом обговорили цену на венгерских котов — тоже по двадцать долларов пачка… Купцы торгуются. Клянутся: «Хоть бы я за своими детьми так смотрел, как выгоду пана соблюдаю!» В конце концов, округленно, выходит за все семь тысяч пятьсот долларов.
Купцы пакуют товар в тюки и уходят из комнаты. А мы делим деньги между собой, берем по две с половиной тысячи долларов каждый. И отправляемся обмыть сделку.
В обед я пошел к Петруку. Застал его дома. В Петруке произошла удивительная перемена. Он попросту лучился счастьем. Шутил все время, смеялся. Про границу не вспоминал вовсе. В доме, где жила его мать, я себя ощущал на диво неловко. Пошевелиться боялся, чтобы чего-нибудь не сломать, не спихнуть. Все со мной такие добрые, приветливые, предупредительные, но в их глазах вижу любопытство, которое ничем не скроешь. И от этого мне еще более неловко, и злюсь, и портится настроение.
Когда улучаю свободную минутку, говорю Петруку:
— Дело у меня к тебе есть!
— Добре… сейчас!
Когда остались одни в его комнате, отдал я ему на сохранение, с моей последней доли, две тысячи долларов. Теперь у него вместе с тем, что я давал раньше, шесть тысяч долларов. Петрук говорит мне:
— А что, если бы деньги пропали? Если бы у меня украли их?
Смотрю ему в глаза и отвечаю очень серьезно:
— Я б ни разу про них не пожалел. Когда нужно, я очень много заработаю. Если тебе нужны будут деньги — только скажи!
