Орден Прометея - Одран Нюктэ
Маркус ожидал прихода графа как явления строгого экзаменатора, а предрассветного исчезновения – как знака, что ему отведена еще неделя на исправление ошибок. В какой-то мере, Маркус передал Ротмунду привилегии совести.
Эти беседы и развлекали, и пугали, но не могли оставить равнодушным. Они безжалостно рассекречивали изъяны и вытаскивали их на поверхность, исследовали и оставляли там распространять кричащее укором зловоние. Их нельзя было забыть, похоронить, их обязательно надо было исправить. Поначалу было трудно. Маркус с удивлением обнаружил, что атрусское учение превратило его в ленивого схоласта, и вновь вдохнуть жизнь в дряблое тело церковных постулатов, не повредив чистоте их изначального смысла, удавалось не всегда.
Однажды, два месяца спустя, Маркус завел речь о нравственности и границах общепринятых норм. Полуприкрыв веки, граф Ротмунд слушал его, ничем не препятствовал развитию мысли. Даже не задавал вопросов.
Маркус слышал отзвуки собственной болтовни и терялся в собственных предчувствиях. Он и не осмеливался быть откровенным до конца, и навредить завязывающемуся покровительственно-дружескому тону отношений, и нечаянно обмануть себя, выдав желаемое за действительное. Он осекся на середине нового предложения. Промямлил:
– Вы служили в армии. Вы должны знать.
Ротмунд светло улыбнулся после долгого молчаливого разглядывания лица Маркуса.
– Да, я помню… 'Любовь вместо войны'. Эта песня, кажется, до сих пор популярна?..
Маркус окончательно смутился. Проклял жадность души человеческой и тщательно избегал, обходил эту тему в дальнейшем. Да, до годовщины своего приезда в Ротебург.
Маркус любил свою работу, свой приход. Он слыл образцом монашеского служения. Не пьянствовал, не злословил, соблюдал все посты и обеты. Был скромен, тих и прилежен в исполнении обрядов. Народ не нарадовался, так же как и аббат Проген из Вольфгартена. Только вот по Городу упорно ползали слухи, что, ой, не спроста он водит дружество с Ульшем Ротмундом. А, так как ни одна живая душа в Городе не ведала, чем они заняты каждую ночь на вторник и пятницу, плодились самые невероятные истории.
И вот, ровно через год, беседа споткнулась о старый камень.
– Скажите, Юлиус, вы когда-нибудь кого-нибудь любили?..
– Почему вас это интересует? – расслабленно отозвался граф.
– Вы невыносимо загадочны для меня. Кажется, целый год имею приятную возможность обсуждать с вами все на свете, а о вас до сих пор мне неизвестно почти ничего.
Ротмунд согласно закивал, устремив взор поверх глаз монаха, на каменную кладку стены.
– Вы верно говорите. Но мне не хотелось тревожить вас своими тяготами. Каждый человек имеет право не пускать к себе в душу чужие печали, и дело тут не в черствости и сухости, в нежелании понять другого. Вам по долгу службы приходиться ежедневно освобождать людей от коросты грехов. К чему выслушивать еще и мои жалобы?.. Да я и позабыл привычку открывать людям свои думы. Я редко обладаю роскошью общения, вот так вот, запросто, без оглядки на то, что будут неверно истолкованы мои слова.
У Маркуса аж сердце заныло, потому что он чувствовал точь-в-точь то же самое!
– Вы, наверное, желаете насытить любопытство касательно моей частной… жизни? Сравнить услышанное с реальным положением дел?.. – терпеливо и неторопливо, в обычном темпе их ночных бесед, выяснял предпосылки Ротмунд, и его волшебные глаза искрились в свете лампы.
– Да, – не без труда согласился Маркус. – В какой-то мере я постоянно отмечаю, как перекликаются наши с вами взгляды, сужденья, образ… жизни даже.
– Надеюсь, вы не находите в этом ничего дурного?..
– Нет, ну, что вы!
– Спасибо, – поблагодарил с поклоном Ротмунд. – Остановите меня, если я затрону вещи, кажущиеся вам неприличными. Я действительно обитаю в замке Ротмунд более четырех сотен лет. И за все это время у меня не было ни жены, ни наложницы в том смысле, как это понимают люди. Я отличаюсь от обычных людей не только обликом и запретами, установленными природой. Боюсь, мне незнакома любовь в человеческом ее эквиваленте – с ее обязательным половым влечением. Люди любят друг друга, чтобы зачинать детей, чтоб черпать удовольствие от интимной близости. Я не нахожу в соитии ни капли эстетического блаженства. Ко мне обращались многие, и смиренно просили, и угрожали. Я нравлюсь многим в Городе, но их влюбленность я принимаю только в виде ухаживаний и бескорыстной заботы. Мне противна животная слепая страсть. Я ее избегаю. Я не наивен; я смею утверждать, что знаю этот мир. Я говорю, что достаточно насмотрелся на людей, их хитрости и уловки. Не одни только женщины и девушки искали моего внимания, надеялись на взаимность. Некоторые мужчины и юные пажи клялись звездами и солнцем, что лучше умрут, чем услышат 'нет'. Однако, все они вынуждены были смирить свои порывы. Я не зря заговорил об этом, – глаза Ротмунда распахнулись и, просвеченные огнем лампы, поймали Маркуса с поличным. Монах вздрогнул, но замаскировать выражение лица не успел. Ульш мягко продолжил, как ни в чем не бывало:
– Я догадывался о многом. Я выбирал нужное время. Мне кажется, я дождался часа. Говорите.
– Целый год я не решался сказать вам это. Я боялся быть осмеянным и непонятым.
– Теперь вы убедились в моей чуткости?..
– Да. Но я смиренно прошу, скажите, на что я могу рассчитывать?
На этот раз Юлиус размышлял долго. Он сидел недвижимо с закрытыми глазами на каменном ложе. Брат Маркус, спрятав лицо в ладони, стоял в углу, боясь шелохнуться, спугнуть мысли гостя.
– Я не дозволю больше того, что дозволю. Можно целовать меня, трогать, но я запрещаю осквернять мое тело.
От сместившейся грани заповедного стало дурно. Маркус сел на прежнее место, обхватив руками голову, стыдясь посмотреть на благодетеля… или палача?..
– Вы хотели услышать мое решение. Что же вы?..
– Простите, я себе самому кажусь грязным существом и аморальным человеком! – взволнованно начал Маркус. – Как могу я проповедовать, будучи не лучше, а много хуже самого последнего преступника?..
– Не спешите обвинять себя, Маркус, – граф говорил, и слова цветами витражей распускались в темной келье – острые и ясные. – Я ничем не лучше вас. Право, мы стóим друг друга. Только вдумайтесь: каждый из нас, не сдерживай его опасение навредить установившемуся порядку, охочь до тела другого. Под маской рассудительности и бездействия я скрываю свою суть: я – зверь, всегда готовый насытить чрево кровью человека.
Лишь отзвучали жестокие, беспощадные по наготе вскрываемых причин, самоосуждения, и маска оказалась снята. Она
