С. Марвич - История одного ордена
Тысяча шестьсот процентов прибыли — вот для чего нужно продолжение войны! Тысяча шестьсот процентов прибыли — да это же сказочные времена завоевания колоний!.. Можно ли пропустить такую удачу? Потому-то и сорваны мирные переговоры».
Вот что вдали от родины читал на вывеске Индокитайского банка моряк Анри Мартэн.
— Дружище, пора возвращаться!
Его окликает морской патруль. В городе военное положение. Через полчаса нельзя будет показаться на улице без особого пропуска.
Он направляется в порт. Темнеет, горизонт пылает — горят хижины.
НОВАЯ ВСТРЕЧА С ПОЖИЛЫМ СЕРЖАНТОМ
Переполненный госпиталь в Ханое. Никогда не предполагало прежде командование, что понадобится столько коек для раненых. Вьетмин умеет сражаться и с устарелым оружием в руках. Койки стоят даже в коридоре. В палатах сумрак. Спущены до пола соломенные занавески, включены электрические вентиляторы, и все же в госпитале душно. Сиделки поминутно вытирают тяжелораненым испарину.
Анри зашел навестить товарища, но оказалось, что тот накануне был отправлен во Францию.
— «Косуля»! — кто-то окликает Анри.
Голос кажется знакомым. Анри оборачивается. На койке лежит пожилой сержант, с которым Анри познакомился на борту «Косули», — тот самый сержант, который от нечего делать плел цепочки из тонкой проволоки и так странно поглядел на молодого моряка Мартэна, когда он говорил о новой благородной миссии Франции в колониях.
— Вы здесь? Давно?
Сержант указывает ему на белый табурет:
— Посидите со мной, если у вас есть время.
— Конечно, конечно. Как дела?
— Могло быть хуже… Забыл ваше имя.
— Меня зовут Анри. Аир и Мартэн.
— Могло быть гораздо хуже, Анри. Мне помогли выиграть несколько дней, а это означало — жизнь.
— Простите, сержант, я не понимаю вас. Кто вам помог выиграть эти дни?
— Те, с кем мы воюем. Их надо считать врагами. А мне теперь очень трудно думать, что это враги, которых надо истреблять.
Сержант помолчал, оглянулся и заговорил так тихо, что Анри вплотную придвинул к койке табурет и наклонился над раненым.
— Ты запомнился мне, Анри. Запомнился твой разговор, наивность, простодушие.
— Я теперь уже не так простодушен, сержант. Я много видел, слышал. Я видел страшное.
— Ну, так послушай и меня. Я совсем не чувствительный человек, Анри. Я колониальный солдат, наемник. Уже много лет. У тебя есть семья?
— Да, в Розьере.
— А у меня нет никого на свете. Наемник колониальной армии не должен торопиться с женитьбой. Жена, дети, родня — все это потом, потом, если наемник уцелеет. Я отслуживаю пенсионный срок и коплю деньги. Колонии — это колонии. Здесь трудная служба и жестокая война, жестокая для туземцев. Я всегда это знал. Я не был простодушен. Меня нанимают, я во всем подчиняюсь начальству… Почему ты так глядишь?
— Потому, что неприятно вас слушать, сержант. Какая же у вас была цель? Ради чего вы служили, болели лихорадкой, наживали ревматизм? — Анри стискивает зубы. — Черт побери! Ради чего вы стреляли? Вы что же, ненавидели их?
— За что ненавидеть тех, кого наши называют «ньяке»? Они мне ничего не сделали. А цель? Я же вам сказал: выслужить пенсию, вернуться во Францию и спокойно дожить свое…
Анри качает головой. В его взгляде сквозит неприязнь к этому человеку. Если бы он не был ранен, если бы то же самое он сказал ему в другой обстановке, Мартэн ответил бы ему самыми жестокими словами.
— Дожить свое? И все будут говорить «Вот идет почтенный человек, папаша… Не пригласить ли его выпить рюмочку?»
— Вы осуждаете меня, Анри?
— Да, осуждаю вас, сержант!
— Я сам близок к тому, чтобы осудить себя. За всё осудить.
— О чем же вы думаете теперь?
— Я вспоминаю вот о чем. В той стычке я был ранен в бедро, не очень тяжело, но надолго. Меня не успели подобрать. Наши пробились из окружения. Я потерял сознание. Очнулся в хижине «ньяке». Рядом сидел с записной книжкой их офицер. «Ваше имя?» — спросил он по-французски. Я не стал отвечать, — думал, что это конец. Все мне было безразлично. Меня перевязали. Офицер — он оказался капитан — снова задал несколько вопросов. «Как видите, — сказал он, — я не спрашиваю вас о том, что ваш устав запрещает разглашать». Он был прав. Таких вопросов мне не задавали. Мы разговорились. Оказалось, он учился в Париже. Я откровенно сказал ему, что не ожидал такого обращения. Колониальная война есть колониальная война, и туземцам, когда они попадают в плен, приходится плохо.
— Я это видел, — заметил Анри. — На «Косуле» их сразу же посадили в карцер.
— Вы не видели самого страшного. При мне троим отрубили головы… Капитан ответил: «Я это знаю. Но у нас есть такой пункт в уставе. Он не записан, но соблюдается всеми солдатами: если враг стреляет в тебя, немедленно уничтожь его; если он ранен или сдался, накорми его». Меня накормили, обмыли, за мной ухаживали. Но капитан был озабочен: «Мы не в состоянии лечить вас так, как требует ваша рана. Придется отправить вас». — «Куда?» — «К вам». — «Как вы это сделаете?» — «Это несложно, мы часто бываем у вас. Мы-то знаем дороги нашей страны, реки». Меня отправили по реке до ближайшего пункта, который находился в наших руках. Капитан сам заплатил лодочнику. На прощание он мне сказал: «Если вы с вашей частью вернетесь сюда, постарайтесь не быть очень жестокими с нашими женщинами, стариками, детьми». Но… Мне бы не хотелось вернуться туда со своей частью… Не потому, что я боюсь, а потому, что не сумею предупредить жестокости.
— Это самое ужасное для нас с вами.
— И я думаю вот о чем. Если бы в прошедшие времена после всего того, что мы натворили в этой стране, после зверств и грабежей, я попал к ним в руки… Ну, в те времена, когда у них были только кремневые ружья или луки и копья, они бы мне отплатили полной мерой. А теперь за мной присматривала женщина, пока меня везли по реке. Я думал: «Значит, они ушли вперед. А мы? Мы те же, что были. Кто же теперь дикари? Мы или они?» Вот о чем я думаю, Анри. — Голос пожилого сержанта ослабел. Он стал забываться в дремоте.
— Вам об этом нелегко думать. Я понимаю…
Анри пожал ему руку и вышел из госпиталя.
ШЕСТЬ ТЫСЯЧ ЖЕРТВ В ХАЙФОНЕ
«Надо дать вьетнамцам жестокий урок, заставить их просить милости», — так телеграфирует командующий колониальными войсками заместителю верховного комиссара Франции.
Тот сносится с Парижем. Там временно находится верховный комиссар адмирал Д’Аржанлье. Адмирал не возражает против жестокого урока. Но, может быть, возразит преподобный отец Луи, видный деятель католической церкви, который все знает о том, что происходит в Индокитае?
